Непосредственной целью интервенции 1915 года на Гаити было стремление положить конец народной революции, которая низложила и казнила проамериканского диктатора Гийома Сана Жана Вильбрена. Оправданием этой миссии служило то, что порядок должен быть восстановлен, чтобы ситуация не дестабилизировала мировую систему. Возможно, это и было проблемой, хотя существовали и другие. Под угрозу попали бы американские инвестиции, если бы революция начала экспроприировать имущество собственников. Но более широкая картина показывает, что Соединенные Штаты сталкивались с растущей конкуренцией европейских держав за влияние на остров, а американской политикой со времени провозглашения доктрины Монро в 1823 году было отношение к Карибским островам как к своему имуществу, которое необходимо защищать от европейского проникновения. США расценивали жителей Гаити как детей, точно так же, как они относились к кубинцам и филиппинцам, когда отвоевали их территории у Испании во время Испано-американской войны 1898 года. Поэтому для генерала Смедли Батлера было совершенно нормально заявить, что жители Гаити — это американские «подопечные», которым пойдет на пользу период опеки, даже несмотря на то, что около 11 500 из них было убито в результате вторжения и оккупации
{81}. Соединенные Штаты «стабилизировали» Гаити, устраивая «охотничьи» экспедиции и физически уничтожая оппозицию, а впоследствии начали реконструировать страну. Была создана новая жандармерия, построенная по образцу Корпуса морской пехоты США, а население мобилизовывалось на принудительные работы. К тому времени, когда США покинули остров, в 1934 году, в рамках политики «доброго соседа» Рузвельта был успешно установлен жестокий проамериканский режим, благоприятный для бизнеса. С этого момента Соединенные Штаты были способны удовлетворять свои интересы, поддерживая преемственность диктатур, самой известной из которых стало печально известное правление Франсуа Дювалье (Папы Дока) и его сына Жана-Клода (Бэби Дока).
Другие вмешательства были менее интенсивными, но в равной степени бесцеремонными. Например, когда интересам США угрожала Мексиканская революция
{82} против геронтократической диктатуры Порфирио Диаса, Вильсон вмешивался дважды. Основная часть прямых американских инвестиций вкладывалась в Мексику, и у американских инвесторов был большой пакет акций в лесных складах, шахтах и фермах. В целом Соединенные Штаты предпочитали дружественную к бизнесу Мексику, а не ведомую в популистском или радикальном направлении.
Поэтому когда Вильсон посчитал, что революция «вышла из-под контроля», он решил организовать интервенцию, якобы для поддержки умеренного, либерального крыла революции. Эта фракция, будучи далеко не в восторге от поддержки США, осудила ее как проявление империализма янки
{83}.
Фаза II. От «политики доброго соседа» к холодной войне
Политика оккупации стран Латинской Америки, наполняя доктрину Монро содержанием, которого она не приобрела во время срока полномочий президента, чье имя носит, была достаточно успешна в создании надежных клиентских режимов, чтобы Соединенные Штаты смогли отказаться от ряда своих обязательств во время администрации Франклина Д. Рузвельта, под эгидой его «политики добрососедства». Во всяком случае, США постепенно осознавали, что непрямой контроль с помощью дружественных режимов и доступа к рынкам в большинстве случаев был предпочтительнее прямой оккупации. Как убеждал Уолтер Лафибер, «Соединенные Штаты додумались до решения своей традиционной дилеммы, как применять силу, чтобы останавливать революции без необходимости иметь долгосрочные обязательства американских войск. Похоже, ответ был в том, чтобы использовать туземные, обученные американцами силы, которые могли бы и умиротворять, и защищать страну»
{84}.
Таким образом, доминирование США в послевоенную эпоху все больше принимало форму поддержания сети авторитарных режимов, ориентированных на интересы США, либо подрыва правительств, которые были ориентированы не так. Вместо прямой оккупации США вели переговоры с режимами о создании военных баз там, где у Соединенных Штатов были стратегические интересы. В Карибском бассейне медленный упадок власти Британии открыл возможности для проникновения США. Регион был богат ресурсами, изобиловал дешевой рабочей силой и географически соседствовал с Панамским каналом, построенным американским капиталом в условиях социальной и расовой сегрегации для облегчения импорта в Соединенные Штаты. Американские планировщики сгорали от нетерпения убрать с дороги «лимонников» и начать насаждать на этих островах базы. Где могли, они кооптировали антиколониальных лидеров; там, где это было невозможно, они применяли неустанное давление. Доктрина Монро достигла зенита своего влияния.
С точки зрения американского капитала это было идеально. Американские инвесторы принесли промышленный опыт, который превратил производство фруктов, сахара и добычу сырья в огромные, централизованные производственные предприятия. Одним из следствий этого процесса стало вытеснение мелких фермеров и крестьян с земель, наводнившее городские центры послушными работниками. В сочетании с мощными аппаратами безопасности, созданными американскими морскими пехотинцами, эта централизация экономической власти консолидировала экономическую олигархию, которая имела мало стимулов отвечать на народные требования. А если городские рабочие и средние классы вместе с крестьянами пытались добиться реформ, у Соединенных Штатов были средства им воспрепятствовать. В глобальном контексте холодной войны, антагонизма между Соединенными Штатами и Советским Союзом, первые могли защитить возобновленное вмешательство как средство противостояния агрессивной, империалистической советской экспансии.
События 1954 года в Гватемале ярко иллюстрируют эту динамику. Правящий класс страны долгое время опирался на феодальную по сути систему контроля над рабочей силой, причем законы о труде и бродяжничестве давали власть узкой олигархической прослойке, которой принадлежала подавляющая часть земли. Система была близка к рабовладельческой. Послевоенная волна восстаний и реформы начали освобождать труд, а выборы 1950 года отдали власть представителю левого крыла Хакобо Арбенсу. Паническую реакцию Вашингтона трудно было переоценить. Группа сенаторов во главе с Линдоном Б. Джонсоном кричала о «международном коммунизме» — «империализме нового типа». В резолюции палаты представителей утверждалось, что русские нарушили доктрину Монро, на что может быть только один ответ: война. В установленном порядке американские бомбы смели избранное правительство и навязали в качестве президента антикоммунистического диктатора, полковника Карлоса Кастильо Армаса. Прибыли компании «Юнайтед Фрут», а также позиции правящего класса в стране тем самым были защищены
{85}.
В принципе, Соединенные Штаты отдавали предпочтение либерально — демократическому правлению по сравнению с реакционными олигархиями. В принципе, они были на стороне прогресса. И с точки зрения долгосрочных интересов США можно было бы утверждать, что развитие местной промышленности, сокрушение олигархов и консолидация широкого среднего класса как основы устойчивой демократии и потребительского рынка были оправданными. На практике, какие бы мягкие шаги ни предпринимала империя в этом направлении, они почти всегда извращались ее более глубокой приверженностью к выгодным условиям для инвестиций. Взять хотя бы «Союз ради прогресса» Кеннеди. Предполагалось, что он откроет эру либерального великодушия, в которую демократическая администрация будет предоставлять странам Латинской Америки необходимую помощь в обмен на благие реформы, такие как перераспределение земли, разрушение монополий и уменьшение бедности. На деле же проамериканские олигархи и американские фирмы предпочли использовать деньги для интенсификации продуктивности своих земель, инвестировать в обновление своих технологий, а проблему сокращения нищеты предоставить чудодейственным силам экономического роста, который последует.
