Последние, однако, появились с год назад, в Омахе, когда кто-то у мамы на работе узнал о Чави. Этого человека быстро убедили не обсуждать ни с кем – и прежде всего со мной и мамой – данную тему. Но здесь в курсе дела только Ганни, а у него нет моего адреса. К тому же, думаю, он и не стал бы посылать цветы. А до Омахи был… Сан-Диего. И тоже жонкилии.
– Мам, подожди.
Она останавливается с уже протянутой рукой и вскидывает брови, когда я достаю из кармана телефон.
– Ты серьезно?
– Серьезней некуда.
Мама отступает и машет рукой – мол, валяй, – позабыв, что держит в руке пакет с молоком и бакалеей. Бакалея аккуратно падает на дорожку. Я стягиваю перчатку, чтобы сделать несколько фотографий, а потом подхожу ближе и приседаю перед букетом. Между стеблями кто-то положил карточку. И даже не карточку, а небольшой, грубовато вырезанный картонный прямоугольник. Не снимая перчатку, вынимаю карточку из букета. На ней всего лишь одно слово – Прия. Написано ярко-синими чернилами. Почерк выглядит незнакомым, но буквы как будто слегка вдавлены в бумагу и поблескивают, что ассоциируется у меня с дешевыми ручками вроде тех, которые покупаешь по три бакса за дюжину с тайной надеждой, что они потеряются или достанутся какому-нибудь воришке.
Ярлычок доставки отсутствует. Когда флорист отправляет цветы, к ним прикладывается карточка или ярлычок с инструкциями о доставке.
Именно по такой карточке мы идентифицировали отправителя в Омахе. Держа карточку перед букетом, делаю еще несколько снимков, потом собираю цветы и продукты. Мама растерянно молчит. Мы проходим в кухню, где я и показываю ей карточку.
Лицо ее застывает. Отодвинув продукты, она молча раздумывает, потом говорит:
– Итак, он здесь.
– Может быть, – неуверенно соглашаюсь я. – Жонкилии мы и раньше получали.
– Да, в Сан-Диего. – Она вскидывает бровь. – Ты ведь, конечно, хорошо помнишь, что еще случилось в Сан-Диего.
Я хмуро смотрю на нее.
Мама лишь пожимает плечами. Такт она приберегает для работы и то лишь тогда, когда без этого никак не обойтись. В личной жизни такая мелочь нисколько ее не волнует.
– Мы получали их и в Бостоне, – напоминаю я. – После того как Чави связали с другими делами, нас засыпали ранними цветами.
– Так ты полагаешь, что это какой-то поклонник убийцы?
– Полагаю, нам нужно допустить такую возможность.
Она смотрит исподлобья на цветы, которые я вместе с оберткой отправляю в раковину.
– Скажем об этом Тройке из Куантико?
– А уже есть что сказать? – Я провожу пальцем по ребру телефона, обдумываю имеющиеся варианты. Как в шахматах, где думаешь не только о том ходе, который собираешься делать. Думать надо вперед – на три, пять, восемь ходов, как они войдут в контекст всей игры. – Мы не знаем, значат ли они вообще-то что-нибудь.
– Это может быть Лэндон?
– Может быть. Не исключено, что жонкилии – простое совпадение.
– Тебе не кажется, что это было бы расширенным толкованием понятия «совпадение»?
– Твою дочь убили менее чем в миле от дома.
– Принято, – вздыхает мама и начинает разбирать покупки, взяв время на раздумья. Маме почти всегда есть что сказать, но когда появляется возможность сделать паузу перед ответом, она пользуется ею.
– Скажи Эддисону, – говорит мама, убрав одни покупки и поставив другие возле плиты. – Это либо сталкер
[14], либо убийца. Так или иначе, ФБР придется вмешаться. Если они окажутся здесь с самого начала, всем будет только лучше.
Я прислоняюсь к ней, кладу голову ей на плечо, как на подушку, и жду.
– Если это он, если он действительно нашел нас снова… Одно дело – оставлять вопрос нерешенным, когда за него взялись другие…
– Почему ты думаешь, что сейчас решить вопрос можем мы?
– Пока еще я так не думаю, но если это все же он, то у нас есть шансы. Шансы даже выше, если ФБР будет в курсе дела. Отчасти в курсе, – добавляет мама. – Вообще-то я уверена, что им необязательно знать все.
Для мамы наилучшим решением проблемы было бы увидеть убийцу Чави мертвым, у ее ног. В моем представлении присутствует фраза «вы арестованы», после которой ублюдку зачитывают его права.
Обычно так.
Некоторой осведомленности о других делах было не избежать – отчасти из-за вопросов, которые задавали нам агенты ФБР, отчасти из-за средств массовой информации, придерживавшихся того мнения, что мы должны быть в курсе.
Потом случился Сан-Диего.
Наверное, мы могли бы продолжать изображать неведение, но на тот момент это было не только глупо, но и вредно. Поэтому мы с мамой взялись за изучение других убийств, старательно отделяя правду от теорий диванных детективов или фанатов.
Дело не в том, что мы скрывали что-то, что узнали от наших агентов, а скорее… Ладно. Они всегда были очень осторожны в своих вопросах. Они так старались не обременять нас информацией о других смертях…
Чави была нашим грузом, и мы несли его, но так просто в случаях с серийным убийцей чувствовать, что ты носишь на сердце всю нить жертв… Так просто ощущать вину за смерть каждого, кто ушел после твоего любимого и близкого… Когда о Чави сообщили в общенациональных новостях, мы получили открытки от семей Сорайды Бурре, Мэнди Перкинс и Кирстен Ноулз. И тогда же возникло это чувство, иррациональное, но сильное: почему я не могу предоставить информацию, которая помогла бы поймать его? Не столько что такого я сделала, из-за чего убили мою дочь или сестру, сколько что я сделала не так, из-за чего его не остановили.
Чувство вины бессмысленно, оно просто есть.
Я ношу имена тех, других жертв, но не из чувства вины, а скорее печали и ярости. Наши агенты старались защитить нас от лишних ран, неизбежных в случаях с серийными убийствами, но не из-за них мы сломлены, не из-за них не всегда реагируем так, как от нас ждут.
– Как ты собираешься это сыграть? – спрашивает мама.
– На самом деле неважно, какие именно это цветы; тот факт, что доставивший их знает, где мы живем, – вот проблема.
– Значит, ты намерена сказать правду. Это что-то новенькое…
Только мама может считать, что поделиться порцией имеющейся информации означает сказать правду.
Я отбираю самые четкие фотографии, на которых есть и мы обе, и цветы, и отсылаю Эддисону с припиской: Это было у нашей двери, когда мы вернулись домой после прогулки.
Ответа нет, и мы с мамой переодеваемся и идем на кухню – делать трюфели из «Ореос». Примерно через час, когда мы уже сидим на диване и ждем, пока все остынет, чтобы продолжить, звонит мой телефон. Рингтон особенный, закреплен исключительно за Эддисоном. «Плохая репутация» Джоан Джетт – звучит вполне подходяще.
