Что-то падает на плечи, и Брэндон вздрагивает, но это лишь Рамирес. Ее концепция личного пространства радикально отличается от его представления на этот счет, но вместо того чтобы спорить – никакого толку от этого все равно никогда не было, – он поворачивает телефон так, чтобы и она могла прочитать.
– Крутые… Эддисон! – Она щелкает его по уху – больно. – Это ты ее такому научил?
– Ей почти семнадцать. Она вполне способна грубить сама по себе.
– Ты оказываешь на нее дурное влияние.
– А если это она – дурное влияние?
– Кто тут взрослый?
– Определенно, никто из вас, – раздается новый голос.
Они оба замирают.
Но Вик не напоминает, что пользоваться личными телефонами в рабочее время не положено и что у них хватает дел, которыми следует заниматься. Он просто проходит мимо, неся с собой запах свежего кофе, и бросает через плечо:
– Передай Прие привет.
Эддисон послушно печатает текст, а Рамирес прокрадывается за свой стол. Прия отвечает сразу, и он смеется.
«Тебя что, после уроков оставили?»
«Чем ты вообще занимаешься?»
«Хожу, брожу. Погода наконец-то переменилась».
«И что, не холодно?»
«Холодно, но снег уже не идет, слякоти нет и с неба никакое холодное и сырое дерьмо не падает. Осматриваюсь, что и как».
«Позвони попозже. Расскажешь».
Эддисон дожидается подтверждения, потом сует телефон в ящик стола, где лежат пистолет, жетон и прочие штучки, играть с которыми не полагается, когда сидишь за столом. В том жестоком и безжалостном мире ужасов, который и есть его работа, Прия – колючая искорка жизни.
Долгая служба в Бюро приучила его быть благодарным и за такую вот малость.
В Хантингтоне, штат Колорадо, в феврале чертовски студено. Даже если ты закутался так, что чувствуешь себя раздувшимся втрое увальнем, холод найдет лазейку и просочится между слоями одежды. Мы провели здесь уже неделю и только сегодня решили, что готовы сделать вылазку.
Пока, по ощущениям, все примерно так же, как и в любом из тех мест, где мы жили последние четыре года. Мамина компания швыряет нас по стране, чтобы она тушила местные пожары, так что через три месяца мы уедем и отсюда – может быть, даже навсегда, – и мама возглавит отдел кадров в парижском филиале. Не то чтобы Франция воспринималась как обязательная карьерная точка, но, думаю, мы оба на это надеемся. Прия в Париже – это звучит приятно. А пока… Хантингтон достаточно близок к Денверу, чтобы мама могла ездить ежедневно на работу, и одновременно достаточно далек, чтобы не чувствовать себя жителем большого города, как выразился агент компании, показавший нам дом в первый по приезде день.
Пять дней все утопало в слякоти, а потом весь уикенд шел снег, после которого лужайки предстали белыми и пушистыми, а бордюры – грязными и серыми. Грязный снег – едва ли не самое отвратительное, что есть на свете. Улицы, однако, расчищены, и тротуары чуточку синеют от соли. Впечатление такое, словно идешь по зарезанному смурфику.
Сую руки в карманы пальто – отчасти чтобы погреть пальцы в перчатках, отчасти чтобы они не искали камеру получше той, что в телефоне. Хорошую камеру я оставила дома, но Хантингтон оказался интереснее, чем можно было ожидать.
Проходя мимо ближайшей начальной школы, замечаю оборудованный на краю спортплощадки зимний домик для белки. Ничего особенного; по сути, тот же курятник, окрашенный в ярко-красный цвет. Снизу проделана дыра – для входа и выхода; внутри помигивает красноватый огонек камеры, чтобы дети могли наблюдать за грызуном на протяжении всей зимы. Вот и сейчас несколько бельчат спят на порезанных стеганых одеялах и опилках. Здорово! Беличий домик.
Примерно в миле от школы, чуть в сторонке от перекрестка, обнаруживается свободное место. Для парка оно маловато, но зато в середине виднеется шикарное сооружение из кованого железа. Что-то вроде беседки – пола нет, лишь четыре вкопанных в замерзшую землю столба. Для дополнительной прочности опоры еще и соединены между собой, а напоминающая луковицу крыша выглядит легким кружевом. Похоже на свадебную часовню, только в окружении киосков с фастфудом и отдельно стоящего салона оптики.
Поворачиваю в обратный путь по широкой петле и в самом ее начале прохожу через семиполосный перекресток. Половина из них односторонние, и все указатели развернуты не в ту сторону. На всех семи полосах не видно ни одного автомобиля. Да, сейчас только полдвенадцатого, и едва ли не все в школе или на работе, но у меня такое чувство, что этот перекресток выбирают лишь те водители, которые уже покорились судьбе и неизбежности смерти.
Хотя на телефоне получается фигово, я фотографирую все подряд, потому что фотография – мое предназначение. Мир кажется чуточку менее пугающим, если от всего остального меня отделяет камера. Впрочем, фотографирую я по большей части для Чави, чтобы она могла видеть то же, что вижу я.
Чави мертва уже почти пять лет.
А я все фотографирую.
Через смерть Чави я и познакомилась с агентами ФБР – Эддисоном, Мерседес и Виком. Она должна была бы стать для них всего лишь еще одним делом, моя старшая сестра, еще одной мертвой девушкой в папке, но они поддерживали связь и потом. Открытки, имейлы, звонки – в какой-то момент я перестала возмущаться этими напоминаниями об убийстве Чави; мы переезжали с места на место, и я постепенно проникалась благодарностью к моим странным друзьям в Куантико
[2].
Прохожу мимо библиотеки, которая с витражным стеклом и колокольней больше напоминает собор; мимо винного магазина, поддерживаемого с обеих сторон юридическими конторами, специализирующимися на делах, связанных с «вождением под воздействием». Чуть дальше вижу плазу, к которой с одной стороны примыкает громадный круглосуточный спортзал, а с другой – центр послешкольного образования. Между ними втиснулись семь разных предприятий быстрого питания. Может, и странно, но мне это нравится – противоречивость и беспорядочность, понимание того, что добрые намерения имеют свойство уступать место недобрым, а наши пороки только того и ждут.
На другой, гораздо бо́льшей плазе поместился, должно быть, самый необычный торговый центр «Крогер».
Указатель снаружи приглашает заглянуть в «Старбакс», но на той же плазе – лишь перейди через улицу – есть еще один «Старбакс». Хорошая была бы шутка, да только нет, не шутка.
Надо бы перекусить, но я стараюсь по возможности не есть, если нахожусь не дома, в одиночку. Это вредно для здоровья, хотя против самого фастфуда навынос в компании мамы я ничего против не имею. Проблема в другом. Уравновесить потребности организма с тем, что диктуют эмоции, я стараюсь уже несколько лет, но получается пока не слишком хорошо. Иногда – преимущественно в плохие дни – я наедаюсь до тошноты, зациклившись на мысли, что Чави больше нет, и от этого так больно, что боль теряет смысл, поскольку все, что так сильно болит, должно как-то излечиваться, как-то проходить, но ничего не излечивается и не проходит, и я объедаюсь печеньем «Ореос» до тошноты, до спазм, и только тогда боль обретает какой-то смысл. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я переступила линию, которую сама же и провела, и рухнула перед туалетом – при втором переедании «Ореос» определенно не такие вкусные, – но я и сейчас еще понимаю, что мой самоконтроль недотягивает до нужного уровня. Маму проблема веса беспокоила значительно меньше, чем вот это болезненное переедание, но вдвоем и вместе – ее железная воля и моя вера в ее железную волю – нам удалось стабилизировать ситуацию, так что я не болтаюсь больше между двумя крайностями, худышкой и толстушкой.
