Если для Чави вопрос правосудия уже не важен, почему это должно быть важно для нас, оставшихся? Что нам делать с ним?
Мне нечем ответить Инаре, у меня самой нет ответа даже для нас. Но иногда я спрашиваю себя: если б в тот вечер умерла я, а Чави, с ее драгоценной идеей милосердия, осталась, чтобы помнить, скорбеть и жить дальше, было бы этого достаточно, чтобы сохранить ее веру в справедливость?
Эддисон въезжает на автомобильную стоянку, бросает взгляд на каменную часовню и поеживается. Наверное, ему никогда не понять, почему Прия не возненавидела церкви после того, как нашла в одной из них безжизненное тело своей сестры. Он знает, что то здание в Бостоне – здание бывшей церкви – ассоциируется у нее с приятными для обеих воспоминаниями, что глядя на окна, она думает о солнечных деньках с Чави, но у него в голове не укладывается, почему она по-прежнему любит маленькие церквушки с большими окнами.
Прия выходит в своем длинном зимнем пальто, неизменно вызывающем смех у ее матери и купленном исключительно потому, что в нем она напоминает диснеевскую злодейку, эффектно метущую по́лами ступеньки. Отношения этой пары, матери и дочери, выходят далеко за рамки его понимания.
Она ныряет в открытую дверцу, кладет на пол сумку с камерой и стальной кружкой-термосом и устраивается на сиденье.
– Добро пожаловать в Колорадо. Население: замерзло.
– И чем же здесь хуже, чем в Ди-Си?
– Горами. – Прия откидывает голову на спинку сиденья и закрывает глаза.
Брэндон наблюдает за ней.
– Ты в порядке?
– Устала. Кошмары. – Прия крутит головой, потом поворачивается почти спиной к окну, чтобы посмотреть на Эддисона. – Начинаю злиться.
Он кивает.
– «Ореос»?
– Вообще-то я была в порядке, – говорит Прия, но лежащие на коленях руки никак не находят покоя. – Соблазнилась, да, но пока в порядке.
– Страшно?
– Да.
Честный ответ. Эддисону нравится ее откровенность.
Симпатичный домик, который снимают Шравасти, ничем не отличается от других таких же симпатичных домиков, заполнивших всю улицу. Некоторые из соседей стараются добавить индивидуальных черточек, флагов или статуй; жилище же Шравасти являет миру унылый обезличенный фасад.
Эддисон в общем-то и не удивлен.
Прежде чем последовать за ней в дом, он задерживается на крылечке, смотрит вверх и видит камеру, установленную с расчетом на максимальный охват. Контрольного огонька на камере нет, и определить, включена ли она, невозможно. Незаметность сейчас только на пользу.
– Чужаком он здесь не выглядит. – Прия стягивает пальто и вешает его в шкаф.
– Ты о ком?
– О том, кто оставляет цветы. Оба раза это произошло среди белого дня, а значит, он не бросается в глаза и выглядит своим в этом районе. На улице постоянно есть люди, кто-то работает, не выходя из дома, но за чужого его не приняли. Здесь он свой.
– Ты сказала об этом Финни?
– Нет, только Стерлинг и Арчеру. – Прия протягивает руку за его курткой. Брэндон стягивает перчатки и шарф, засовывает их в карман и лишь потом отдает куртку. – Кофе?
– Я сам. – Эддисон уже пил приготовленный Прией кофе и пришел к выводу, что такой вкус получается только у тех, кто никакого кофе не пьет. Желания повторить эксперимент нет.
– Ладно, я буду в гостиной. – Она наклоняется, выдвигает ящичек высокого, изящного столика и достает коробок со спичками. Чиркает не глядя, подносит огонек к фитилю красной квадратной свечи и прижимается губами к потертому уголку золотой рамки с фотографией Чави.
Прия поднимается наверх, а Эддисон смотрит на фотографию. Чави была заметно темнее Прии и Дешани, почти такая же темная, как ее отец, но все равно похожа на сестру. Или, точнее, Прия похожа на нее. Он видел, как Прия накладывает макияж, пользуясь одной только крохотной пудреницей, как уверенно подводит ресницы черной тушью или накладывает на лицо мягкий блеск, голубой, серебристый или белый. Может быть, это потому, что из зеркала на нее смотрит старшая сестра?
Качая головой, Эддисон идет в холл, кладет на диван сумку с лэптопом и поворачивает в кухню. Пусть Прия и не любит кофе, но ее мать подсела на него как на наркотик, и из всех кухонных принадлежностей кофеварка – самый почитаемый прибор. Ему приходится немного повозиться, разбираясь в режимах, поскольку Дешани против классического варианта, но в конце концов машина берется за дело. Он слышит, как по лестнице спускается Прия.
Эддисон входит в гостиную – и едва не роняет чашку. Прия растянулась на ковре, темные волосы разлились лужей вокруг головы, ноги скрещены в лодыжках и лежат на подлокотнике дивана. Руки сложены на животе. Он закрывает глаза и делает глубокий вдох, отгоняя лезущие в голову картинки из файлов, запавшие в память после неоднократных просмотров.
– Голубое, – говорит Прия.
– Это еще что?
– Чави нравилось красное, а мне – голубое.
Эддисон открывает глаза, ищет голубое в ее волосах, вокруг глаз. Ищет голубые искорки в кристаллах в носу и блестках между бровей. Ее красная помада на несколько тонов темнее той, что сохранилась на фотографиях Чави, но она вся – синее с серебром, а не красное с золотом. Может быть, какой-то особой разницы быть не должно, но она есть, и это помогает. Он садится на диван и тянется за сумкой, но Прия качает головой.
Подождем маму. Какой смысл делать это дважды.
Следующий час проходит за разговорами о Рамирес и девушке из контртеррористического отдела, которую Мерседес не называет пока подружкой; о Вике и его страхе за старшую дочь, уезжающую осенью в колледж. Они говорят о предсезонных играх, гадают, кто может пробиться в Мировую серию
[19]; эту любовь к бейсболу, цифрам и сумасшедшей статистике привил ей он.
Дешани возвращается домой в половине восьмого. Бросает пакеты на кофейный столик, бормочет что-то под нос и устало тащится вверх по лестнице.
Эддисон поворачивается к Прие.
– Переоденется и станет более человечной, – отвечает она, пощипывая полосатые пижамные штаны. – Дома ей всегда хочется быть в настоящей одежде.
– Вы – единственные из всех, кого я знаю в Америке, кто считает пижаму более настоящей одеждой, чем деловой костюм.
– Это потому, что ты предпочитаешь галстук футболке?
На это у Эддисона ответа нет. Или, вернее, ответ есть, но толку от него мало.
Прия перекатывается на четвереньки, поднимается и идет на кухню за тарелками и приборами. Возвращается еще и с миской, а в ответ на вопросительный взгляд пожимает плечами.
– Всё сложили, осталось только две тарелки.
