Яркие брызги фрезии для Мэнди Перкинс, строившей сказочные деревушки в садах лечебницы около Джексонвилла, штат Флорида.
Белые гвоздики с красными прожилками и краями, словно их окунули в кровь, для Либби Лафран. Ей едва исполнилось четырнадцать, когда ее изнасиловали и убили неподалеку от Феникса.
Однако ни в Ди-Си, ни в Атланте, после нашего переезда в ноябре, никаких цветов не было. Не появлялись они в Омахе и Бирмингеме – кроме тех, которые присылал идиот-коллега в Небраске. Никаких загадочных букетов, о которых стоило бы рассказать моим агентам.
Если б мы не уехали из Сан-Диего, к нашей двери положили бы колумбины для семнадцатилетней Эмили Адамс из Сент-Пола, штат Миннесота, не имевшей ничего общего с более поздней жертвой, Меган Адамс. Судя по тому, что мы читали в статьях и на посвященных ее памяти страницах в социальных сетях, она была музыкантом и пела как ангел, особенно фолк-песни, а еще прекрасно играла на любом попадавшем ей в руки инструменте.
За несколько дней до смерти Эмили организовала митинг в ответ на стрельбу в школе в Коннектикуте; в память о десятках жертв она прикрепила к гитаре пару голубых колумбин.
Зарезав Эмили, убийца, чтобы скрыть зияющую рану, прикрыл ее горло лентой из цветов. Эта деталь упоминалась в паре статей о трагедии, но на веб-сайтах, посвященных настоящим убийствам, помещались и фотографии с места преступления.
Это примечательно, учитывая, что ФБР подключилось к расследованию только с десятой жертвы, которой стала Кирстен Ноулз.
Даже после проведенных нами с мамой изысканий в нашем распоряжении имеется менее половины той информации, которой владеет Бюро, но, на мой взгляд, к разгадке мы так же близки, как и они. Среди всех собранных фактов нет ничего такого, что вело бы в определенном направлении. И даже если я когда-нибудь узнаю имя и личность того, кто убил Чави и других, принесет ли это знание покой? Если дело дойдет до суда и его признают виновным, восторжествует ли справедливость?
Смотрю на сложенные страницы письма Инары, потом беру ручку и лист бумаги.
Дорогая Инара,
Моя мама пожалела как-то, что люди умирают только однажды; что она хотела бы вернуться в наш кошмар и убивать его снова, снова и снова – по разу за каждого убитого им и еще раз за нас.
Не знаю, больше или меньше в этом справедливости, чем в тюремном заключении или официальной казни.
Раньше я думала, что это будет что-то значить. Я мечтала о том, что буду сидеть в зале суда, когда старшина жюри присяжных зачитает вердикт «виновна», и неизвестный со смазанным лицом за столом защиты заплачет. Заплачет навзрыд, роняя слезы и сопли, так что все замрут от отвращения. Он сломается, а мы с мамой будем смеяться, хохотать до головокружения, а потом обнимемся.
Мы будем счастливы.
Нам больше не будет больно.
И в какой-то момент до меня дошло, что Чави это не вернет. И ничто не вернет.
Внезапно сама мысль о любом решении, оставляющем подонка в живых, плачущим или нет, стала невыносима.
У меня нет ответов.
Я не обладаю мудростью.
Есть только здоровое чувство злобы и решимость научиться когда-нибудь делать то, что называется жизнью. Может быть, в этом и есть какая-то справедливость.
Никакой причины, которая заставила бы его сменить место назначения с округа Колумбия на Нью-Йорк, нет, но Эддисон, водя пальцем по темному экрану телефона, где дремлет сообщение от Вика, именно так и делает. Тревога и беспокойство еще не улеглись, и углубляться в собственную мотивацию не хочется. Что-то не дает ему покоя, грызет изнутри, и это что-то связано с тем, как приняли Шравасти новость о сталкере. Объяснения этой озабоченности у него нет.
Брэндон так и делает, зная, что может потом воспользоваться поездом и поработать несколько часов с бумагами, за что сам себя похвалит. В любом случае поезд намного удобнее самолета.
Подземку Эддисон не любит, не любит возвращаться на метро домой, но этот вариант намного лучше варианта с такси, при котором придется выбросить пятьдесят баксов только за то, чтобы попасть в город. Он стоит возле стойки, на безопасном расстоянии от сваленных в кучу пакетов, багажа и вытянутых ног, считает остановки и слушает привычные переливы телефонных звонков, разговоры на дюжине языков и просачивающуюся из наушников музыку.
Маленькая девочка, сидящая на колене у дедушки, ловит взгляд Эддисона, хихикает и сжимает кулачками вязаный шарф почти такого же безобразно яркого зеленого цвета, как и его собственный. Он чуть заметно улыбается, и она снова хихикает – и тут же прячет лицо, уткнувшись в дедушкино плечо. При этом по-прежнему смеется, и Брэндон видит, как дрожат два пушистых «хвостика» у нее на затылке.
Эддисон знает – чисто теоретически, – что где-то в этом паршивом районе живет Инара. Именно так, откровенно, она и высказалась, когда они опрашивали ее в первый раз. После выхода из больницы Инара сразу же сюда и вернулась. Агенты нью-йоркского отделения, когда нужно увидеть ее или Блисс, предпочитают нанести визит в ресторан.
Знают, что это совсем другое.
Выйдя из метро, Брэндон останавливается, делает глубокий вдох и давится от хлынувших из переулка в легкие запахов отбросов и мочи. Через минуту-другую обоняние приспосабливается к вони – при его профессии доводилось дышать и кое-чем похуже, – и Эддисон аккуратно застегивает пиджак и плащ, чтобы прикрыть оружие на бедре. Он, конечно, чувствовал бы себя увереннее, если б мог достать его быстрее, но привлекать к себе внимание таким вот образом нежелательно, поскольку, строго говоря, в данный момент никаких служебных обязанностей он не исполняет.
Эддисон находит нужное здание, безобразное кирпичное строение с болтающимися у крыльца остатками кованых ворот. Слева от двери – интерком, приглашающий гостей испрашивать разрешения на вход, но это, похоже, не более чем благое пожелание. Сейчас уже не определить, ударил ли первым паровой молот или сначала прибор поразили свинцовые пули, – так или иначе звонок не работает. В крохотном фойе висят почтовые ящики, половина которых вскрыта. Конверты и рекламные проспекты разбросаны по полу. На одном затоптанном конверте виднеется оттиск какого-то официального штампа.
Почтовый ящик девушек выгодно отличается от прочих свежей серебристой краской, которая почти совпадает по цвету с потускневшим металлом под ней, и пестрыми наклейками. Над ящиком к стене пришлепнута полоска бодрящей розовой бумаги. Эддисон узнает почерк Блисс – буквы большие и округлые, почти анимированные, и только одно нарушает общий настрой. Возьмешь нашу почту – заберу твои яйца. Или яички – я в детали не вдаюсь.
Господи.
Вместо подписи – смайлик, ухмыляющаяся физиономия.
И бумага, и чернила немного выцвели, а сам ящик цел и невредим, так что тон для предупреждения в отношении жильцов и гостей дома выбран верный. Перенеся вес пакетов на спину, Эддисон ступает на лестницу. Шахта лифта в здании есть, но кабина отсутствует. Как и дверцы.
