Эми была не только милой, но и доброй, и никогда не спрашивала, что со мной случилось, а мне не приходилось объяснять. В моей жизни появился человек, который ничего не знал о Чави и прежней Прие, и, следовательно, не мог сравнить меня нынешнюю со мной прежней и сделать вывод не в пользу нынешней. Эми видела мои колючки и никогда не пыталась сказать, что их у меня быть не должно.
Спросить у нее, можем ли мы оставаться на связи, было, наверное, самым смелым моим поступком. Я не могла решить, какой ответ хочу услышать. Сохранить друга казалось столь же ужасным, как и потерять его. Она была со мной и в тот день, когда я нашла на крыльце те цветы, «Дыхание ребенка». Посмеялась, сказала, что кто-то забыл добавить цветы. Я приколола их ей к ленточке и получилось что-то вроде колючей короны, как у феи. А когда рассказывала об этом Чави, воспользовавшись блестящими розовыми чернилами – чтобы поднять настроение, – то призналась, что случившееся напомнило мне тот последний день рождения, цветочные короны и венок из белых роз, который и сейчас в моем туалетном столике.
Мысли об Эми вертятся в голове, пока я складываю дневники в картонные коробки. Складываю аккуратно, по порядку. Через дневники мы с сестрой решали споры, поправляли сбившиеся воспоминания или просто бросались в прошлое. Заканчивалось все тем, что тетради, ее и мои, снова перемешивались. Но теперь в каждой коробке только мои, а три последние законченные тетради лежат на уже заклеенных коробках.
За обедом мама указывает на стопки дневников Чави, и с одной из палочек, которыми она неосторожно жестикулирует, соскальзывает и едва не падает ролл.
– Ты подумала о том, что делать с этими?
– А что с ними делать?
– Мы забираем их с собой?
Весь дом – один сплошной беспорядок. Мы окончательно просматриваем коробки, решая, что точно берем с собой во Францию, о чем еще нужно как следует подумать и с чем расстаться – выбросить или отдать благотворительным организациям. О дневниках я даже не задумывалась.
– Я не предлагаю их выбросить, – продолжает мама, помолчав, и смотрит на меня настороженно, словно боится, что я взорвусь. – Может быть, тебе стоит перечитать их и решить, что делать дальше?
– Ты не будешь против, если я сохраню их?
Она переворачивает палочки, чтобы щелкнуть меня по носу чистыми концами.
– Ты знаешь, я не люблю держаться за прошлое, но в этом случае решать не мне. Дневники Чави – не просто ее дневники, но и ее письма тебе. Хочешь оставить их – оставь. Что бы ты ни решила… – Мама с силой выдыхает и, высунув язык, проводит им по верхней губе, чтобы поймать прилипшее к золотому кольцу рисовое зернышко. – Франция может стать для нас новым стартом, но никогда, никогда не предложу оставить Чави в прошлом. Я лишь хочу убедиться, что мы сохраняем их, потому что ты так хочешь, а не потому что считаешь это своим долгом.
Ладно, это я понять могу.
Пока мама воюет в кухне, проклиная ящики с кастрюлями, тарелками и прочим хозяйством, я забираюсь на диван с первой стопкой любовных писем от моей сестры. До сих пор я видела только то, что Чави показывала мне сама.
Самые ранние написаны цветным карандашом, буквы огромные и некоторые выглядят как-то странно, правописание совершенно жуткое и простительное лишь в случае, если возраст пишущего обозначается одной цифрой. Ее радость и волнение били ключом, она обещала быть лучшей на свете старшей сестрой, любить меня вечно и даже клялась делиться со мной игрушками. Особенно трогательно письмо, написанное через два дня после моего рождения. Хмурое, плаксивое настроение пронизывает каждую строчку, так что слезы чуть ли не капают с листочка бумаги.
Пятилетняя Чави так и не поняла, что ее младшая сестричка будет совсем еще малышкой и, следовательно, не сможет сразу же стать партнершей в ее играх.
Режим дня устанавливается вполне комфортный. Я встаю утром, проверяю крыльцо, выполняю домашнее задание и иду либо в павильон, либо в магазин, а вернувшись, просматриваю свои вещи, занимаюсь уроками, обедаю, помогаю маме с коробками, а в оставшееся время читаю дневники Чави.
В пятницу на крыльце появляется коробка из-под торта, а в ней, на ложе из голубой оберточной бумаги, – венок из жимолости.
Понедельник начинается с букетика фрезии, настоящего взрыва цвета – розовый и голубой, белый, фиолетовый и ржаво-оранжевый – распустившихся бутонов.
Среда приносит гвоздики, бордовые кончики которых истекают кровью через вены белых лепестков. На этом они и остановились в последний раз. Вместо агентов Стерлинг и Арчера – последнего я вижу, лишь когда он проезжает по нашей улице – посмотреть на гвоздики прибывает агент Финнеган.
– Вы в порядке? – Он уже натянул перчатки и теперь изучает прямоугольную картонную карточку.
– Конечно. – Я стою, прислонившись к дверному косяку, с чашкой горячего какао у рта, чтобы пар от напитка защищал лицо от ветра. Дни становятся теплее, в последние пару дней температура по утру поднимается к десяти градусам, и метеоролог бодрым тоном предсказывает плюс двадцать на следующей неделе. Мне не холодно даже в пижаме, и хотя куртка висит рядом, в нескольких футах, надевать ее нет особой необходимости. – Хотелось бы знать, чего ожидать дальше.
– Коломбин, – рассеянно отвечает он, опуская карточку в отдельный пластиковый пакетик. – Видели такие?
– Голубенькие? Про них, по-моему, песенка есть. – Мой вопрос был, в общем-то, не о цветах, но ответ, как ни странно, звучит обнадеживающе, словно ему и в голову не пришло не ответить.
Еще не выпрямившись, Финнеган смотрит на меня.
– О вашем знакомце не так-то легко что-либо узнать.
– О Лэндоне?
– Эддисон сократил список возможных мест проживания, но его там никто не знает. К тому же никакой информации мы о нем пока не нашли. Ни по аренде, ни по ипотеке. На почте и в отделе транспортных средств ни о каком Лэндоне тоже не слышали. Мы расширяем поиски, однако работа идет медленно.
– Но человек на записи с камеры безопасности – не Лэндон, – напоминаю я. – Форма глаз другая.
Финнеган хмурится и снова смотрит на меня.
– Арчер вам не сказал? Мы нашли того, кто на камере.
– Что?
– Студент Хантингтонского университета. Подрабатывает в службе доставки. Один из ваших соседей опознал его на фотографии с фрезиями. Мы поговорили с парнем. По его словам, цветы положили в машину вместе с конвертом, где были деньги, адрес и время доставки.
– И он всегда оставляет машину открытой, чтобы желающие могли анонимно доставлять через него вещи? – недоверчиво спрашиваю я. – Звучит как-то…
– В высшей степени нелепо, – соглашается Финнеган. – Парень наверняка загремит в тюрьму, если помогает в доставке нелегальных грузов. Обещал связаться с нами, если будет что-то новое.
– Значит, либо он решил не выходить на связь, либо на этот раз цветы были доставлены другим способом.
