– Не знаю, Гальперин, – раздраженно пробормотал Стас. – Чую, что это один из них. Информацию в лес передает он. Нападение в березняке произошло не случайно, нас там ждали. Колоть бессмысленно, ты прав. Чтобы избавиться от мучений, люди часто сознаются в том, чего они не делали. Будем работать по старинке: проводить допросы, в том числе перекрестные, выяснять подробности их жизни за последний год, ловить на нестыковках, опрашивать людей, что-то знающих о них.
– Товарищ майор, что происходит? – севшим голосом проурчал Замула. – Я хоть и местный, а честно воевал в Красной армии, сражался в партизанах. Сейчас есть мысли вступить в партию, веду в типографии пропагандистскую работу. Я врагов всегда в кулаке держал! За что меня так?
«Не ты первый, – подумал Шелест. – Генерал Рокоссовский тоже сидел, а маршала Тухачевского и вовсе шлепнули».
– Тарас, мы подозреваем тебя в предательстве – в сдаче отряда Глинского и сотрудничестве с боевиками. Это серьезно, советую вдуматься. Я приказал отправить запрос товарищу Курганову. Ответ должен прийти завтра.
Майор всматривался в лицо арестанта. Оно обрастало пятнами, страх сочился из пор.
Запрос товарищу Курганову никто не отправлял по причине того, что его отряд передислоцировался в Польшу, где успешно резал электрические провода, взрывал водонапорные башни и пускал под откос все, что бегало по рельсам. Подтвердить или опровергнуть правдивость Замулы было некому.
Такое время. Живые люди растворялись в небытие, возникали из ниоткуда, из параллельного мира. У сотрудников Смерша имелась масса других дел. Им некогда было разбираться в запутанных биографиях фигурантов. Они брали всех, надеясь, что в этой куче обнаружится и истинный виновник того или иного преступления.
– Товарищ Курганов все подтвердит, – пробормотал Замула. – Я был в отряде на хорошем счету, участвовал в боевых операциях.
Шелест пытливо всматривался ему в глаза. Подсказок там не было.
«Придется ковыряться в подноготной: бытовые условия, соседи, куда уходит в нерабочее время, с кем общается, – подумал майор. – Кстати, не факт, что если он год назад сдал партизанский отряд, то и сейчас активно работает на бандеровцев. Они могут держать предателя в консервированном виде, как селедку, с прицелом на будущее».
– Ты проживаешь на улице…
– Домбровича, двадцать девять, – с готовностью подсказал Замула. – Старенькая хата, осталась от тетки.
– На словах ты предан Советской власти, Тарас, не скрываешь свое партизанское прошлое, ведешь агитацию в коллективе. Не боишься, что хату подпалят или гранату в окно бросят?
– Намекаете, что такое поведение – хорошее прикрытие для подрывной деятельности? – догадался Замула. – Обидно, товарищ майор! Вы подозреваете меня невесть в чем. Да, товарищ майор, веду агитацию, подал заявление в партию. Не боюсь, товарищ майор. – Замула поднял глаза. – Всех нас фашисты и бандеровцы не убьют. Тем более что драться я умею, защищу свой дом. Да и терять мне нечего. Ни семьи, ни детей.
– Тебе придется постараться, Тарас, чтобы убедить меня в своей непричастности.
– Я должен доказывать, что невиновен?
– А как ты хотел? – Шелест криво усмехнулся. – Мы живем в советском государстве. Нормы закона превыше всего. Тем более военного времени. А так называемая презумпция невиновности, о которой ты возмечтал, – пережиток глубокой старины. Советские органы подобными буржуазными глупостями не занимаются.
Замулу сменил Иван Романюк. Он тоже решительно не желал сознаваться, волновался, хмурился, разминал зачем-то кончики пальцев.
– Товарищ майор, за что мы арестованы?
– Иван, ты не хочешь написать чистосердечное признание в том, что сдал боевикам УПА партизанскую базу Глинского?
– Да нет же! – Иван побагровел от возмущения. – Чушь, бред, клевета! Товарищ майор, вас вводят в заблуждение. Никто из нас этого сделать не мог. Мы жизни готовы отдать за то, чтобы выгнать с советской земли фашистов и их приспешников! – Он насилу успокоился, взял папиросу, которую протянул ему майор, начал остервенело мять ее, въедливо уставился на Шелеста. – Товарищ майор, вы же не всерьез, просто проверяете версии, да? Я честно работаю в милиции. Мы каждый день рискуем жизнью. Товарищ майор, вам все равно придется меня отпустить, а я со службы вылечу, потому что находился под следствием, запятнал светлый образ советского милиционера.
Он, видимо, понимал, что ничего конкретного против него у контрразведки нет. Всего лишь подозрения, основанные на догадках и предположениях. Майор не проводил допрос в классическом понимании, просто беседовал и присматривался. Это придавало арестанту толику уверенности и дерзости.
Леся Приходько тоже это понимала. Но арест произвел на нее сильное впечатление. Видимо, в голове женщины не укладывалось, что самые профессиональные в мире компетентные органы могут арестовать человека, преданного Советской власти, и предъявить ему вздорные обвинения.
Или же Леся грамотно играла. Она сидела перед ним, ссутулившись, сжав ладони коленками, безжизненно смотрела на карандаш, скребущий по блокноту. В ней что-то сломалось. От нее веяло равнодушием, симпатичное лицо помертвело.
Майор выдавал дежурные фразы:
– Вас подозревают в государственной измене. Мы вынуждены ограничить вашу свободу перемещений. У вас есть шанс доказать, что вы не совершали того, что вам инкриминируют. Если же вы чувствуете за собой вину, то самое время признаться, облегчить свою участь.
– Да, я все понимаю, – пробормотала женщина. – Вам нужен виновный. Пусть этим человеком буду я. Мне не в чем признаваться, товарищ майор. Надеюсь, что когда-нибудь это недоразумение прояснится. Если меня осудят, кто-нибудь позаботится о моей дочери и маме? Лизонька – очень милый и ласковый ребенок. Ей всего четыре года, а она уже знает все буквы, может составлять слова. – При мысли о девочке ее глаза потеплели. – Со мной-то ладно, пусть все побыстрее кончится, но ребенок ведь ни в чем не виноват.
– Маленькие дети в нашей стране не пропадают, Олеся Владимировна, – сказал Шелест. – Если у органов не будет претензий к вашей маме, то она займется воспитанием внучки. В противном случае девочка будет передана в детский дом, где ей окажут надлежащие уход и заботу.
– Господи, вот этого я и боюсь! – Олеся опустила голову, чтобы скрыть набежавшую слезу.
Шелест неловко себя чувствовал, прятался за напускной суровостью. Злость испарилась, заныла совесть.
«Какая совесть на этой войне? – уговаривал он себя. – Такой же рудимент, как аппендикс! Но я словно на канцелярской кнопке сижу. В чем причина? В этой вот женщине? А если она враг? А ведь я – какое-никакое ответственное лицо».
– Но почему? – Олеся подняла голову, в глазах ее замерцал тусклый зеленый огонек. – На основании чего меня обвиняют?
– Вас подозревают, – поправил ее Шелест. – Если подозрения не подтвердятся, вы вернетесь к работе и к родным. Ваши товарищи по отряду подозреваются наравне с вами.
