Именно по злому и злорадному капризу я ограбила Сальваторе Риццо, шестидесятидевятилетнего короля мира красоты.
– Жаль, очень жаль, – говорил он, глядя на меня. – Вы могли бы стать кем-то, но не стали, у вас нет примечательного лица, глаз и губ. Если бы вы хотели кем-то стать, то сейчас бы уже стали ею.
Я намеревалась высказать ему все, что думаю, но не стала. Мне было двадцать четыре года, и я училась профессионализму.
– Вот этот набор украшений, – продолжал он, проводя пальцами сначала по золотому с сапфирами кулону на шее у модели, потом по ее ключице, а затем по изгибу руки, – называется «Слезы царицы». Он был на Александре Федоровне, супруге последнего российского императора, в тот день, когда пал Зимний дворец. Вы знаете, сколько он стоит?
Приблизительно шесть миллионов долларов, подумала я, а вслух ответила:
– О, нет! И сколько же?
– Для обычных людей – всего лишь деньги. Для меня – человеческая душа. Девушка, носящая его, не просто красива, она исключительна, она – словно икона, икона того, какой должна быть женщина. Женщины должны быть красивы, они должны быть бриллиантами, мы должны обожествлять их, должны желать их, должны быть желанными ими, мы должны хранить их, холить и лелеять, и в это я верю и за это борюсь. В некотором смысле я феминист, потому что в жизни главное – это женщины. Их красота. И их душа.
Я улыбнулась и прикинула, есть ли у кого-нибудь из внедренных в зал охранников оружие.
В баре модель из Риги, семнадцатилетняя девчонка, прошептала мне на ухо:
– Мне сказали, что надо с ним переспать, но моя подруга месяц назад позволила ему вытворять с ней все, что заблагорассудится, а потом ее отправили домой без гонорара, так что я просто собираюсь работать, все контролировать и забираться на вершину трудным путем.
– А зачем ты всем этим занимаешься? – спросила я.
– Из-за денег, – ответила она. – Если я тут удержусь, то смогу заплатить за обучение в университете, но это нелегко. Это вообще тяжелая жизнь: приходится менять все, что делаешь, все привычки – как ты ешь, как говоришь, как тренируешься, как спишь, как ходишь – все. Но иногда, когда я иду по подиуму, а все на меня таращатся, я чувствую…
– Что чувствуешь?
– Чувствую себя, как… ого-го. Пошли вы все. Я поразительная. Я сильная. Вот что значит одежда, понимаешь? Когда она классная, я больше чувствую себя собой, и ничем меня не возьмешь.
Вот что значит и улыбка тоже, подумала я, сомкнув губы. Я улыбаюсь и не откровенничаю, потому что когда я четко контролирую свои действия, я – даже больше, чем я. Меня ничем не остановишь.
– И что ты хочешь изучать? – спросила я.
– Реконструкцию городских пространств.
– А не моду?
– Моду я уже знаю, – пожала она плечами. – Но я мало знаю о пересадочных узлах общественного транспорта.
На какое-то мгновение моя улыбка становится искренней.
– Тебе надо учиться, – сказала я. – По-моему, это просто великолепная мысль.
Три часа спустя я увидела ее за стойкой в полной отключке. Кто-то что-то подмешал ей в бокал, и трусики на ней оказались порванными. В больнице сказали, что следов проникновения не обнаружено, но администрация на всякий случай позволила ей убраться. Еще через два часа из номера Сальваторе Риццо исчезли «Слезы царицы», взятые женщиной, лица которой никто не мог вспомнить.
* * *
Стандартная модель поведения.
Я выставила украденные драгоценности на продажу, согласилась на обмен в одном из венских кафе, приехала, заказала кусочек торта «Захер», а через пять минут уже таращилась на ордер на арест и небольшого роста человека с ранними залысинами, который спросил:
– У вас было пальто?
Я была столь потрясена всей ситуацией, снующими вокруг меня полицейскими и небольшой толпой туристов, с любопытством разглядывавших меня через окна кафе, когда на моих запястьях защелкивали наручники, что сначала совсем не поняла вопроса.
– Что-что?
– Пальто, – терпеливо повторил он. – На улице очень холодно.
– На вешалке у двери, синее.
– Вот это?
– Да.
Он быстро ощупал его, не нашел ничего интересного и накинул мне на плечи.
– Ну, вот и славно.
По дороге в полицейский участок он сидел рядом со мной, а когда проводил меня внутрь, венские полицейские аплодировали ему стоя. У меня взяли отпечатки пальцев – большая проблема. Компьютеры меня запомнили. Впредь придется работать осторожнее.
В допросной я спросила:
– Почему вам хлопали, когда вы вошли?
Он говорил по-немецки с каким-то выговором, который я не могла определить: ни четкий, чеканный берлинский, ни слегка растянутый венский.
– Я три года искал похитителя драгоценностей. Поимка вас – большая удача. Хотите чаю или кофе?
– Так вы не из местной полиции?
– Я из Интерпола.
– А мне казалось, что Интерпол – это нечто такое, о чем люди говорят в кино.
– В кино меньше бумажной волокиты, – со вздохом ответил он. – Электронная переписка и обработка таблиц не способствует продажам билетов в кино, хотя у меня есть совершенно захватывающие базы данных.
К своему удивлению, я улыбнулась, заново изучая этого полицейского. Он был на пару сантиметров ниже меня, с длинными руками и короткой шеей, а рядом с левым ухом у него примостилось созвездие из трех маленьких, плоских родинок. Чрезвычайно коротко подстриженные ногти. Кусал ли он их в детстве?
Онихофагия: навязчивая привычка к обкусыванию ногтей. Чтобы избавиться от нее, нужно покрыть ногти специальным лаком. С солью бензойной кислоты: самый горький вкус, известный человечеству.
– Как вас зовут? – спросила я, с удивлением слыша собственный голос.
– Я инспектор Эвард.
– Разве в Интерполе есть инспекторы?
– Мы наполовину полицейские, наполовину бюрократы.
Он говорил негромко, чуть ссутулив плечи, остроносый и узкоглазый, настороженный под ореолом напускной вежливой рассеянности. Мой страх от ареста начал исчезать перед лицом более рациональных размышлений. Шансы ускользнуть казались довольно высокими. Это, конечно же, крохотная неудача, мелкий сбой, так ведь? Но опять же, у него есть мои пальчики, а теперь еще и фотография.
Он глядел, как я наблюдала за ним, и, наконец, произнес:
– По-немецки вы говорите с акцентом.
– Вы тоже.
– Может, перейдем на какой-нибудь другой язык?
– Предпочитаю испанский.
– Мой испанский оставляет желать лучшего.
– Тогда сгодится и немецкий.
