Недолгое молчание. Затем я спросила:
– И поэтому вы их убили? – Она откинулась на спинку стула, сбитая с толку, часто дыша. – Поэтому вам захотелось уничтожить «Совершенство»? Чтобы освободить людей?
– Мы принесли в жертву мысль, – ответила она ровным и жестким тоном, не сводя с меня глаз. – Мы живем в стране свободы, и единственные свободы, которые мы можем выбрать, это свободы тратить, совокупляться и есть. Все остальное – табу. Одиночка. Шлюха. Пугало. Гомик. Потаскуха. Сука. Торчок. Халявщик. Урод. Нищеброд. Мусульманин. Другой. Ненавидь другого. Убей другого. Стремись, как мы, быть вместе, стать лучше, сделаться… совершенным. Совершенство. Унифицированный идеал. Совершенство: безупречный. Совершенство: белый, богатый, мужского пола. Совершенство: машина, обувь, одежда, улыбка. Совершенство: смерть мысли. Я запрограммировала двести шесть, чтобы они поубивали друг друга. Выдайся у меня возможность, я бы собрала вместе всех двухсот шестых, кого смогла бы найти, и заставила бы их сожрать друг друга живьем.
Ее глаза, жгущие меня огнем, бросающие мне вызов: давай, говори.
– Я думала, может… – начала я. И умолкла. – Думала, наверное… – И поперхнулась собственными словами.
– Продолжайте.
– Я думала, может, тут совсем другая история. Думала, наверное, вы что-то видели, что-то сделали или что-то произошло, но ведь это не так, да? Вы уничтожили «Совершенство», потому что его надо было уничтожить. В этом нет ни личной трагедии, ни древней клятвы, которую должно исполнить. Вы увидели нечто отвратительное и бросились на него в штыки. По-моему, я могла бы этим восхищаться, если бы все сложилось по-другому.
Молчание.
В кружках остывал чай, с моря дул ветер.
Затем я произнесла:
– Я звонила Гогену.
Молчание.
– Вчера вечером, – добавила я. – И все ему рассказала.
Молчание.
– Зачем? – Непонимание, раньше я в ней такого никогда не видела, непонимание, недоверие, едва сдерживаемый скептицизм, пальцы у нее побелели, на гладких изгибах шеи выступили вены, тело дрожало в неподвижном напряжении. – Зачем?
– Затем… затем… – Я втянула ртом воздух. – Затем, что хотя я во многом с вами согласна – насчет «Совершенства», одиночества, свободы, власти и выбора, практически во всем, – я думаю, что где-то все-таки нужно остановиться. По-моему, должен настать момент, когда оборачиваешься и позволяешь окружающему тебя миру установить определенные границы. Я свободна. Я предпочитаю уважать свободу живущих вокруг меня людей. И уважать их самих. По-моему, ваша свобода этого не предполагает.
Молчание.
Затем она быстро встала, повернулась, вылила остатки чая в раковину, поставила кружку, сделала глубокий вдох и единым махом выпалила:
От клинка протираются ножны,
От страстей разрывается грудь;
Нужен сердцу покой невозможный,
Да должна и любовь отдохнуть.
Она умолкла, прижав к телу дрожащие пальцы, жадно вдыхая ртом, словно с этими словами из нее вышел весь воздух. Я поставила свою кружку, встала, не сводя с нее взгляда, и тихо ответила:
– Хей, Макарена.
Молчание.
Она склонила голову набок, ожидая, не вызовут ли ее слова чего-то еще – повиновения, возможно, готовности подчиняться – и, ничего подобного не заметив, просто улыбнулась, тряхнула головой и спросила:
– Прогуляемся по берегу?
Я приподняла брови.
– По-моему, тут очень красиво. Когда поймаешь особенное дневное освещение, можно звезды разглядеть. Иногда у меня просто дух захватывает. Иногда все просто отвратительно. Все меняется, секунда за секундой. Как… – Она умолкла, взяв себя в руки, прежде чем у нее вырвались слова, и улыбнулась неловкой улыбкой. – Как настоящее время.
– Пойдемте прогуляемся, – согласилась я. – Время у нас есть.
– Сейчас пальто надену.
Мы шли вдоль берега.
Она надела высокие светло-коричневые сапоги и плотное темно-зеленое пальто.
– Сделано в Сторновее – забудьте про высокие технологии, шотландцы выдумали всепогодную одежду пятьсот лет назад. Единственные, кто знает, что делает, – это скандинавы, но даже они теперь ударились в полимерную чепуху и поляризационные очки.
Я ничего не ответила и шла рядом с ней, поплотнее запахнув пальто и засунув руки в карманы. Небо серело, с него западали ледяные капли дождя, вот-вот грозившие перейти в снег, впиваясь белыми зубами в открытые участки кожи и колотя меня по спине. Внизу, словно тролль, вздыхало море, гремя камешками, когда вода отступала в его пучину, и хрипло кашляя, когда билась об утесы. Теперь я видела в нем красоту, темную, суровую и бесконечную. Где-то вдали, между островом и материком, медленно полз танкер, держа курс на север, к Керкуоллу, Лервику, Полярному кругу и нефтяным скважинам, извергающим в море языки пламени.
– Гоген говорил, что хотел на вас жениться, – наконец сказала я, стараясь перекрыть шум ветра.
– Он так и не сделал мне предложение, – улыбнулась она.
– Но собирался?
– Он так и не сделал мне предложение, – повторила она.
Мы все шли, и ее домик пропадал где-то вдали.
– Вы собираетесь бежать? – спросила я.
– Бежать? С острова Льюис, да еще когда Джон вот-вот нагрянет? Думаю, я могла бы убежать. Может, что-то и нужно делать. Хотя сомневаюсь. Прибежище – это та же тюрьма, только иными словами.
– И давно вы тут живете?
– Около трех лет.
– А как вы за все расплачивались? За оборудование, за экспертов, за паспорта, за…
– Я воровала, – незатейливо объяснила она. – Это было необходимо.
Мы зашагали дальше.
Море рухнуло к подножию утеса, внизу громоздились чайки. Волны бились о берег, по небу неслись тучи, спеша на неведомую встречу. Шуршала высокая трава, а маленькие камешки со стуком сталкивались друг с другом под порывами ветра, все вокруг наполнялось азбукой Морзе рвущихся и соединяющихся течений: бум-бум ухало море, бам-бам отзывалась земля, ух-ух вторило небо, а мы, крохотные фигурки в необъятном и безбрежном мире, все шли и шли.
Мы шли.
И на мгновение я стала небом.
Стала морем.
Стала травой, гнущейся под напором ветра.
Стала холодом.
Стала Байрон, шедшей рядом со мной, а она остановилась, повернулась лицом к океану, потом подняла голову вверх, закрыла глаза, пока дождь хлестал ее по лицу, глубоко втянула воздух носом и сосчитала от десяти до одного.
Я глядела, как она считала, и услышала, как она сказала, не открывая глаз:
– Если меня найдут, то устроят суд.
