– У них не так-то много доказательств – похоже, вас просто убьют.
– Неважно, – ответила она. – Пресса, все СМИ, Интернет поднимут шум, будут визжать без умолку, и вся правда вкупе с моим голосом потонут в этом визге. Обвинения и шум, человеческое, они передернут это к человеческому фактору, а не к правде. Как с этим можно жить? Как можно жить, когда вокруг так много несмолкающего визга? Визг нравился Матеусу Перейре. Думаю, в наше время люди обожают чувство, когда их жгут.
– Шиван, – начала я и осеклась, когда она не шевельнулась и не моргнула. – Байрон, – поправилась я, – мы можем найти способ получше.
Она открыла глаза, улыбнулась мне, словно вот-вот ответит, раздумала, подняла голову и поглядела в небо.
Из-за туч донесся едва различимый звук. Грум-грум-грум на фоне рева моря.
Вертолет.
– Смотрите, – сказала она. – Вот и они.
– Байрон…
Она подняла руку, заставляя меня замолчать. Улыбаясь, повернулась лицом к морю и, негромко дыша, побежала к воде.
Она закрыла глаза в двух шагах от края утеса, и если и издала какой-то звук, когда падала, его поглотили ревущие воды.
Глава 106
Тело, лежащее между камней.
Полицейская машина, проехавшая сюда через весь остров.
«Скорая» – два часа спустя.
Я сидела на уступе холма и за всем этим наблюдала.
Прибежал Гоген, рухнул на колени у края утеса, из горла у него рвались сдавленные рыдания – плачущий старик в легком, не по погоде пальто, обхвативший голову руками.
Я смотрела, но он, похоже, меня не заметил.
И когда через некоторое время полицейские обо всем забыли, а потом смущенно обнаружили мое присутствие, я подхватила свой рюкзак и ушла.
Я шла на север вдоль берега моря.
Шла по серым камням и жухлой траве.
Шла мимо фургончика, где продавали пироги с мясом неясного происхождения, к которому стекались люди.
Шла, щурясь от дождя.
Шла, когда садилось солнце.
Шла, когда оно снова вставало.
Шла в глубь острова, пока море не скрылось из виду, потом шагала, пока снова не оказалась у кромки воды и видела лишь море, бескрайнее, сколько хватало глаз.
Я шла.
И когда шла, то чувствовала под ногами пустыню и солнце в глаза, даже когда шел дождь.
И я подошла к парому и поплыла по водам.
Я подошла к вокзалу и села в поезд.
Я смотрела из окна поезда и видела проплывавшие мимо другие жизни.
Мужчина на велосипеде, едущий на работу.
Двое детишек в школьных форменных шапках, дерущиеся из-за пакетика чипсов.
Мужчина, ремонтирующий грузовичок на обочине.
Разговаривающая по телефону женщина, стоящая посередине моста через бурный ручей, грустно, рассерженно и раздражительно жестикулирующая рукой.
Бабушка с дедом, держащие за руки внука и машущие проезжающим мимо.
Через какое-то время я купила газету и принялась читать ее, сидя у окна, и заголовки…
визжали во весь голос.
Так что я отложила ее в сторону.
На вокзале Уэверли в Эдинбурге я купила в магазине канцтоваров толстую тетрадь и упаковку ручек, а когда двигатель возвестил о своей победе над инерцией и поезд медленно пополз на юг, обратно в Англию, обратно в тепло, обратно в Дерби к ждущей меня сестре, я начала писать.
Я писала о прошлом.
О том, что привело меня сюда.
О том, как меня забывали и вспоминали.
О бриллиантах в Дубае, о пожаре в Стамбуле. О прогулках по Токио, о горах Кореи, об островах Южных морей. Об Америке и междугороднем автобусе, о Филипе и Паркере, о Гогене и Byron14.
Я писала, чтобы сделать свою память истинной.
Прошлое оживает.
Теперь.
Здесь, в этих словах.
И когда, наконец, поезд прибыл в Ноттингем, я вышла из здания вокзала и поймала такси, а когда приехала туда, где живет моя сестра, она уже засыпала, но узнала меня, когда я появилась в дверном проеме, и произнесла:
– Хоуп! Ты все наврала, тебя так долго не было.
Я извинилась и показала ей купленные подарки – фильмы о приключениях и отчаянных храбрецах, о торжестве добра, о красоте, одолевающей зло, о героях и негодяях, о…
простом мире.
А когда она уснула, я еще немного написала, вставляя правду в визгливый вой.
Помните эти мои слова.
Теперь, когда я дома.
Теперь, когда я наконец стала собой.
Теперь, когда я – Хоуп.
Помните меня.
