– Я хожу к проституткам, это куда легче. Как только найдешь одну-двух, которые тебе нравятся, о которых ты знаешь, что с ними тебе будет хорошо, тогда все становится лучше и гораздо честнее. В том смысле, что честнее для нас обоих, чем пытаться снять кого-то в баре.
Возможно, он и прав. У меня это не вызывает никаких эмоций. Я осторожно признаюсь, что иногда подворовываю по мелочам и вытаскиваю у него бумажник, когда он отвлекается на семейную перебранку по ту сторону клумбы с розами. На это он реагирует удивленным восклицанием и, наконец, признается:
– А я просто граблю людей.
Вот тогда-то он и показывает мне пистолет, маленький и черный, спрятанный в кобуре у него под мышкой.
– Все нормально! – восклицает он, видя выражение ужаса у меня на лице. – Никто никогда не помнит, что его ограбили, люди думают, что потеряли бумажник или что-то в этом роде.
– А ты кого-нибудь убивал?
– Господи, да нет же!
И вот теперь мне становится интересно: верю я ему или нет?
У меня нет о нем таких воспоминаний, из которых можно построить модель его правдивых и лживых высказываний, однако почти так же, как я нахожу логичным ходить за сексом к проституткам, я понимаю, как кому-то в нашем положении может представляться легким добывать жизненные блага с помощью пистолета. Наверное, я слишком много читала. Мне нужно так же тщательно разобраться в себе, как я пытаюсь разобраться в нем, чтобы вынести подобное суждение. И все же в этом у меня нет иных ресурсов, кроме этих его слов, по которым Паркера можно запомнить. Мне кажется, я должна их записать: вот это я чувствую, а вот это имеющиеся у меня вопросы. Запомнить их.
Он забавный, и от этого я смеюсь. Когда я в последний раз смеялась искренне и от души?
– Смеяться просто необходимо, – говорит он. – Это лучшее, что ты можешь сделать для укрепления здоровья.
Вечером мы идем смотреть стендап-комиков, и после первых не очень-то впечатляющих пятнадцати минут я понимаю, что хохочу так, что у меня лицо болит.
Я запомнила тот вечер. Я была одна и, оглядываясь назад, все гадала, кто же надоумил меня пойти в тот клуб: он не в моем вкусе. Я попыталась вспомнить, кто сидел рядом со мной, и видела пустоту. Однако мы, наверное, все время держались за руки, чтобы не забыть. Еще записки – всего их шесть, и все написаны по одному образцу.
Сегодня ты провела день с кем-то, кого не можешь вспомнить. Ты согласилась встретиться с ним снова в десять утра на пароме в сторону Кони-Айленда.
…на Центральном вокзале
…в Метрополитен-музее
…на Таймс-сквер
Коллекция фотографий и памятных вещиц множится. Я помню, что на той неделе дважды ходила в театр. В первый раз – на пьесу о какой-то неблагополучной ирландской семье, нагнавшей на меня жуткую скуку. Во второй раз – на постановку «Кориолана», где действующие лица – кто больше, кто меньше – оказывались то облиты водой, то вымазаны кровью, то осыпаны овощной ботвой, то перепачканы краской, то страдали от боли. Когда в финале заляпанные алым актеры выходили на поклоны, публика восторженно аплодировала, и я тоже, а вот аплодировал ли кто-нибудь рядом со мной? Сидел ли в соседнем кресле мужчина, у которого вызвало ликование это повествование о честолюбивых матерях и жаждущих возмездия вождях?
Не помню.
Фотографии: он и я, улыбающиеся, на пороге театра. Корешки билетов, меню, салфетки с почеркушками – у него талант карикатуриста. Вот я, со слишком большим носом, с выпученными глазами, которые вот-вот вылезут из орбит, с волосами, вздыбленными вверх, будто сахарная вата, с маленьким округлым телом. Я набросала ответ – вытянутая тощая фигура, едва похожая на человеческую, машущая в углу. В конце каждого дня – письмо, аккуратно написанное мной тогдашней мне сегодняшней.
Сегодня мы занялись сексом. Это казалось тем, что нам надо бы сделать. Было чудесно. Сейчас он сидит на кровати и пишет письмо себе, объясняя, как прошел день, и все, что в течение его произошло, прежде чем мы забудем. Уже четыре часа ночи, и мне просто хочется спать. Трудно подбирать нужные слова, и я очень боюсь отложить ручку, закрыть глаза и убить все, чем был сегодняшний день.
Стали бы мы друзьями или возлюбленными, не будь мы теми, кто есть на самом деле? Два астматика встречаются в одной комнате, и останутся ли они вместе просто потому, что они астматики? Нравится ли мне Паркер? Нравится ли он мне?
Адрес электронной почты, номер телефона. Незнакомым почерком: на всякий случай. Потом моей рукой:
Адрес кого-то, кого ты не можешь запомнить, на случай, если он тебе понадобится.
На седьмой день – записка на листке с логотипом гостиницы:
Сегодня мы договорились больше не видеться друг с другом.
Вот и все.
А на самом дне коробки – письмо, написанное чьим-то чужим почерком, в котором говорилось:
Дорогая Хоуп!
Меня зовут Паркер. Надеюсь, у тебя уже есть письма обо мне, которые ты хранишь так же, как я храню фотографии и письма о тебе. Надеюсь, ты отзываешься обо мне хорошо. Я не знаю тебя – сегодня первый день, когда мы встретились – но из фотографий и писем я понимаю, что раньше мы встречались много раз. Мне кажется, что те, прежние дни, были просто восхитительны, но в них я не могу вспомнить тебя. Мне хотелось написать тебе, прежде чем мы расстанемся, чтобы у тебя в руках осталось от меня что-то материальное, что ты сможешь вспомнить, когда я исчезну.
Каким глупым, наверное, кажется то, что я хочу рассказать тебе о тебе же. Я знаю, что знал тебя, и все же не смогу тебя узнать. Мне очень страшно от того, что ты обо мне знаешь, что ты могла записать. Я мог бы выложить тебе содержание своих писем и моих размышлений о том, что было между нами… но это окажутся лишь слова, описывающие другие слова, и мне это представляется несправедливым.
Ты сказала одну вещь, когда мы договорились идти каждый своей дорогой, которую я отчаянно пытаюсь вспомнить. Знаешь, я записал ее здесь, записал ее у себя на руке, записал у себя в дневнике и запишу у себя в телефоне – я ее вспомню, потому что мне кажется, что это то, как ты живешь. Ты сказала, что, поскольку прошлое исчезает вместе с памятью, все, чем мы можем жить – это сейчас. Воспоминание есть оглядывание назад, а в прошлом мы не существуем, разве что здесь, в этих письмах и фотографиях. Даже прочтение этих строк не есть акт воспоминания, поскольку я пишу сейчас. Я удерживаю твой образ сейчас. Я перечитываю эти слова сейчас. Я смотрю на тебя сейчас. Я закрываю глаза сейчас. Я существую лишь сейчас. Только мои мысли в настоящий момент являются призмой, через которую преломляется все остальное, и даже прошлое, даже воспоминания всплывают лишь сейчас. Мы существуем в настоящем времени, и даже наше будущее станет днем в прошлом, а прошлое будет забыто, так что остается лишь сейчас. Поэтому главное – не надежда на грядущее и не сожаление о минувшем, но данное действие в данный момент, эти события, это сейчас.
