• Уезжает «Скорая», доставившая сюда Луизу Дюнда.
• Женщина в синем одна, и она вздрагивает. Не от холода, не от усталости, от нее исходят какие-то скрытые вибрации. Она поднимает голову, чтобы взглянуть на предрассветные звезды, затем достает телефон, включает его, ее лицо сереет в исходящем от дисплея свете, и она набирает номер в одно касание.
– Привет, – шепчет она по-французски. – Я знаю, что поздно, извини. Я просто хотела… да. Нет, все нормально, все… да. Нет, я знаю. Знаю, что да. Я тоже тебя люблю. Мне просто… захотелось услышать твой голос. Да. Нет, возвращайся к… люблю тебя. Я люблю тебя. Скоро увидимся.
Закончив разговор, она сбрасывает вызов и еще немного сидит, продолжая вздрагивать.
Визг, внезапный и яростный, громкий настолько, чтобы вороны взвились вверх из гнезд, пронзительный настолько, чтобы заглушить нескончаемо льющуюся из городка веселенькую народную музыку. Он из второразрядного фильма ужасов 1950-х годов с его наигранностью, но он реален, полон слюны и крови, рвущихся сквозь кожу жил, выпученных глаз, выгнутых языков. Это визг кого-то, кто, наверное, хочет умереть или убить, или все сразу. Он не прекращается, не унимается, она продолжает визжать, едва умолкая, чтобы набрать воздуху, кто бы мог подумать, что в легких человека заключена такая мощь? (Визг младенца может достигать ста двадцати двух децибел. Сто двадцать децибел – человеческий болевой порог, сто тридцать децибел – звук стреляющего пулемета, сто пятьдесят децибел – рев реактивного самолета, запомните!)
Визг стихает. Слышатся негромкие удивленные голоса. Теперь я уже у стены особняка, ища дырочку в деревянном листе, чтобы заглянуть внутрь.
Справа от меня открывается дверь, из нее быстро кто-то выходит. Мужчина уже говорит в мобильник по-испански: нет, не так – нет, еще – ну да, конечно, конечно, он может, но – уфф!
Его слова тонут в зверином реве, он поднимает руки, выключает мобильник, в какое-то мгновение ему хочется швырнуть его об стену и разнести в клочья просто ради радости разрушения, но нет, это дорогой аппарат, стоит триста двадцать фунтов, если покупать новый (как он, конечно же, и сделал), так что на секунду скупость осаживает свирепого быка, и он резко бросается в дом, оставив открытой дверь, из которой выходят женщина и Гоген.
У обоих в руках пластиковые стаканчики с кофе, хотя они его не пьют. От горячей жидкости поднимается пар, и они просто стоят, глядя куда-то в пространство, прежде чем он, наконец, не произносит:
– Мне нужно что-то ему сказать.
На женщине плотные черные колготки, серая юбка до колен, волосы собраны в пучок на затылке, никаких колец на пальцах или украшений на шее, она кивает куда-то, глядя перед собой, и я тоже ее узнаю, узнаю ее имя, ее улыбку, как вместе ели лапшу в Токио, это вы?
Это вы, Филипа Перейра-Конрой? Это вы?
– Пока мы не выясним, насколько…
Она прерывает его кивком, глядя куда-то перед собой.
– Я позвоню, – произносит он, но уходить не торопится, замешкался, не хочет оставлять ее одну.
– Идите, – отвечает она, видя его сомнения. – Идите.
Гоген уходит, остается одна Филипа.
Я какое-то время наблюдаю за ней, и в этот момент остаемся только мы одни. Мысль без слов, молчание без смысла, мы стоим, а звезды движутся, и это мгновение длится вечность – она и я, и мне от этого хорошо.
Затем она внезапно поворачивается, замечает меня и вздрагивает, выплеснув кофе на руку, ахает от боли и делает шаг назад. На ее лице удивление сменяется страхом, а потом любопытством. Я шагаю вперед, выставив перед собой пустые руки, и говорю:
– Филипа?
Какое-то мгновение, пока кофе капает у нее с руки, она пристально смотрит мне в лицо и пытается распознать меня. Она разглядывает мои глаза, губы, шею, плечи, пальто, руки, запястья – и замечает серебристый блеск, ленту Мёбиуса, стелющуюся в замкнутой геометрической форме, и узнает как сам браслет, так и смысл, заложенный в него задолго до того, как явилась я, чтобы стереть ее воспоминания.
Осмысление.
Озарение, она все-таки гениальна, уж в этом Филипе не откажешь.
– Это вы? – шепчет она. – Это вы?
– Вы меня не помните, мы встречались в…
– Вы та, кого забывают, вы…
Она умолкла на полуслове, обернулась через плечо, вдруг вспомнив о времени и о месте. Потом подошла ко мне, схватила за рукав, оттащила от двери, от света.
– Это вы? – снова выдохнула она с донельзя удивленным лицом. – Вы здесь из-за меня?
Не та реакция, которую я ожидала. Что-то в ней сегодня такое, что всегда было ей присуще, прямолинейная необузданность, быстрая речь и зоркий взгляд, но теперь все это больше и выпуклее, балансирующее на тонкой грани между гениальностью и чем-то совсем иным.
– Филипа, – прошептала я. – Я украла «Совершенство».
– Я знаю! Знаю, что это вы! Рэйф был просто вне себя. Он не верит в то, что вы существуете, но я видела записи, я знаю все – зачем вы его похитили? Я что, часть вашего плана, я вам что-то сказала?
Злобы в ее голосе не было, сплошное любопытство, свойственное женщине, пытающейся разгадать нечто, с чем она эмоционально не связана.
– Я похитила его… из-за денег, – соврала я. – Нет, вы не часть моего плана. Мне очень понравилось общаться с вами.
– Правда? По-моему, мне это тоже понравилось, я казалась очень счастливой на записях, которые мне показывали. Я вспоминала тот вечер с теплотой и полагала, что эмоциональные воспоминания и не сотрутся, пусть даже и нарушится зрительная связь, а значит, вы поэтому неплохая.
Ни злости, ни страха, черт подери, что с ней такое? Я покрепче схватила ее за плечи и посмотрела ей в глаза.
– Филипа, – прошипела я, – вы говорили мне, что «Совершенство» – это конец света.
– Правда? Я что, напилась? Рэйф не позволяет мне пить, но иногда…
– Вы не напились.
– Нет, похоже, что нет. Разумеется, конец. Конец света. А вы все только усугубили. Хотя, если поразмыслить, по-моему, это, наверное, необходимый шаг, верный план, хорошая реакция на ситуацию…
– Что случилось? Что происходит с Луизой Дюнда?
Она по-птичьи склонила голову чуть набок.
– А вы не знаете?
– Нет, не знаю. В Америке я видела одну женщину, Мередит Ирвуд…
Она еле заметно нахмурила брови, чуть закусила нижнюю губу.
– Я ее не знаю.
– Она спятила, процедуры…
– Вы знаете, что это моя вина? – весело прервала она меня. – Хотя наука – это лишь то, что люди видят на поверхности, расщепить атом и получить бомбу, спасти планету, убить планету, спасти людей, убить людей, фундаментально это одно и то же, пока человеческая мысль не превратит ее во что-то еще…
