Они уже были здесь днем, когда Валентин увел Барбару с площади, где выступали артисты. Даже при дневном свете вид был грандиозный, до укрытых снегом гор, казалось, можно дотянуться рукой. Теперь же над ними сияли звезды, а внизу горели огни города: свечи в богатых домах, очаги в трактирах и лампы стражников, обходивших улицы. Окрестности утопали во мраке, и Мюнхен казался пылающим островом посреди черного моря.
В этот момент Барбара поняла, почему девушек и юношей так тянуло в Мюнхен. Этот город обещал им свободу и новую жизнь, и так он был не похож на темные и душные захолустья, где они обитали… Захолустья наподобие Шонгау.
За последние часы Валентин познакомил ее с этой яркой стороной Мюнхена. Они прогулялись по Нойхаузенской улице, мимо приличных трактиров, церквей и монастырей, посмотрели на резиденцию и новые укрепления, в форме звезды охватывающие город. Валентин показывал ей уединенные сады и дворцы, людей в напудренных париках и женщин в муфтах и мехах. И рассказал, как Мюнхен стараниями курфюрстины Аделаиды Генриетты стал открыт большому миру.
Валентин, как всегда, был очень добр, и Барбара вновь смогла отвлечься от своих забот. Он ни разу не заводил разговор об этом, но она чувствовала, что пришло время обо всем ему рассказать. О Конраде Неере, о замужестве, на котором настаивал отец, и прежде всего о нежеланном ребенке, которого она носила под сердцем. До сих пор Барбара говорила об этом только с Магдаленой. Но она давно не виделась с сестрой и понимала, что должна кому-то открыться. Иначе страх и тоска сведут ее с ума.
– Колокольня Старого Петра – вторая по высоте после церкви Богородицы, – сообщил Валентин и придвинулся к ней.
Барбара почувствовала запах его пота, но он даже не отталкивал – скорее, дурманил.
– Ты наверняка заметила по количеству ступеней, – продолжал скрипач. – С этой площадки сторож высматривает, не горит ли где. Но прежде всего он должен звонить в колокола.
Он показал на колокола позади них, подвешенные в ряд на массивной балке. Некоторые с виду весили не меньше тысячи фунтов.
– Когда они звонят, отсюда лучше спуститься, – с улыбкой сказал Валентин. – Если пробьют в одиннадцатый, можно запросто оглохнуть.
– А мне нравится вон тот, самый маленький, – сказала Барбара и показала на неприметный колокол в самом углу. – Когда в него звонят?
Валентин перестал улыбаться.
– Это колокол грешников. В него звонят только в день казни. Он отмеряет приговоренным последний час. Но ты наверняка знаешь про этот обычай.
Барбара промолчала. Она задумалась, как часто ей придется слышать такой звон.
Каждый раз, когда муж будет с мечом в руках подниматься на эшафот… Неужели нет другого выхода?
Если открыться сейчас Валентину, рассказать ему о ребенке, это все равно что предстать перед ним обнаженной. Обратной дороги не будет. Как он отреагирует? Уберет руку с ее плеча и посмотрит на нее совсем по-другому? Барбара понимала: стоит ей все рассказать, и эти слова станут между ними стеной, навсегда.
– Когда… когда я говорила, что мой отец прибыл в Мюнхен на Совет Двенадцати и взял нас с собой, я не сказала всей правды, – начала Барбара. – Я здесь по своей причине… – Она запнулась, но, когда Валентин вопросительно посмотрел на нее, собралась с силами и продолжила: – Я должна выйти замуж за какого-нибудь палача. Скорее всего, за Конрада Неера, с которым ты видел меня в трактире. Это не мой дядя, он мой жених. Во всяком случае, если придется по душе отцу.
– Но ты этого не хочешь? – мягко спросил Валентин.
Барбара горестно рассмеялась.
– С каких это пор у женщин есть выбор? Я, конечно, могу и отказаться, отец мне пообещал… Но это не спасет меня от позора!
– Только потому, что ты не замужем? – удивился Валентин.
– Нет же, черт возьми! Потому что… я беременна. От какого-то пройдохи, которого и след простыл!
В этот момент Барбаре захотелось, чтобы раздался колокольный звон и заглушил ее голос. Но слова прозвучали ясно и отчетливо.
– Да, я беременна! И если я рожу, будучи незамужней, в Шонгау меня ждет позорный столб или что похуже. Мой отец – палач, и он должен будет исполнить наказание. Ты понимаешь, что это значит? Он откажется, и тогда… мы окажемся вне закона, и нас прогонят из города. Всех! Даже моих племянников, ни в чем не повинных!
Барбара заплакала, и Валентин снова положил руку ей на плечо.
– Твой отец знает о ребенке? – спросил он.
Молодая женщина помотала головой.
– Пока знают только сестра и брат. Если… если отец узнает… – Она запнулась. – Ты его не знаешь. Вообще он человек добродушный, но когда выйдет из себя… то…
– Небо падет на землю, – закончил за нее Валентин и улыбнулся. – Думаю, я неплохо себе представляю, каков твой отец. И все-таки мне кажется, что он тебя простит.
– Но речь не об этом! – вскричала Барбара. – Все дело в том, что я не хочу этого ребенка! Знаю, что это грешно. Но он зачат по принуждению, не в любви… Стоит мне только подумать о нем, прикоснуться к своему животу, и я чувствую отвращение. И мне стыдно. Господи, я знаю, что буду гореть за это в аду тысячу лет! Мне стыдно, но я ничего не могу с собой поделать…
Барбара заплакала навзрыд. Наконец-то она высказалась. До сих пор она даже Магдалене не говорила о том чувстве, которое охватило ее за последние дни, о своей ненависти к этому ребенку. Хотя возможно, что сестра и сама обо всем догадывалась. Никто не мог ей помочь.
Даже Валентин.
Некоторое время был слышен только свист ветра, обдувающего башню. Потом Валентин внезапно прервал молчание:
– Долго уже?
Барбара вытерла слезы и посмотрела на него в недоумении.
– В каком смысле?
– Давно ты забеременела?
Она пожала плечами.
– Месяца три. В любом случае слишком долго, чтобы что-то предпринимать. Слишком велика вероятность, что я сама при этом умру. Слишком поздно.
Валентин задумался.
– Может, и есть одно средство, – проговорил он. – Но ты действительно должна захотеть этого. Ты хочешь?
В душе у Барбары затеплилась слабая надежда.
– Поверь мне, если есть возможность все исправить, я не упущу ее. Я готова, – она решительно кивнула. – Что ты предлагаешь?
13
Лес близ Мюнхена,
ночь 7 февраля 1672 года от Рождества Христова
Через лес к западу от Мюнхена под покровом ночи ехали трое всадников. Закутанные в теплые плащи, они горбились в седлах. Двое из них были высокие и широкоплечие, третий – худой и щуплый. Этот третий без конца ворчал, и в седле ему было явно неуютно. Но от внимательного взора не укрылось бы, что седла под ним и не было и ехал он не на лошади.
