Начальник достал десять ассигнаций по сто песо, записал номер и серию каждой и отдал Черному. Антонио выпустили из тюрьмы, но, чтобы он не удрал, приставили специального полицейского. Антонио сел на поезд, проехал несколько остановок до поста Викториано и, выходя из вагона, подал ему знак. Через пять минут в задней комнатке ресторана — обычном месте свиданий инспектора с Хулиано Глухим, главарем шайки, они встретились, и Антонио вытащил из кармана десять ассигнаций. За что деньги? От Глухого, скоро прибудет в Буэнос-Айрес. Инспектор удивленно пожал плечами: он не привык иметь дело с мелкой сошкой, но тысяча песо — столько на службе за год не заработаешь, и Викториано взял. Черный скрылся. Инспектор помедлил и, выйдя вслед за ним на улицу, попал прямо в объятия двух полицейских, которые весьма вежливо сообщили ему, что начальник приказал препроводить его в управление. Викториано расхохотался, думал — его с кем-нибудь спутали. Но один из полицейских заметил, что веселиться ему нечего и что они прекрасно знают, кто он, но его приказано задержать. Викториано попробовал сопротивляться, и тогда другой полицейский заявил, что уж лучше бы ему смеяться — угрозами их все равно не возьмешь, они в провинции и не таких видывали, с бандитами и конокрадами справлялись, и начальник не случайно именно их послал за Викториано. Так что лучше без проволочек, и никаких рук в карманах, никаких сигарет и зажигалок. Инспектор понял, что дело табак, и скис.
В полиции его обыскали в присутствии начальника и нашли десять ассигнаций по сто песо тех же номеров и серий, какие были у Антонио. Сомнений быть не могло. Все ясно. Начальник отпустил полицейских. Викториано не отпирался и рассказал все как есть: он служит в полиции двадцать три года, начал помощником агента; начальство заметило его зоркий глаз и тонкий нюх на воров, и его зачислили в регулярную полицию, где он скоро дослужился до агента первого класса, а еще через несколько лет получил чин инспектора. На том и закончилась его карьера: десять лет ни с места, на грошовом жалованье. Любой из богачей, прибывающий курьерским 6.45, везет в город столько денег, сколько ему и за десять лет не заработать, а он сторожил их деньги без всякой надежды дослужиться до бригадира, комиссара или префекта, потому что на этих постах делается политика и, чтобы занять такой пост, надо угождать какому-нибудь боссу. А он этого не умел: работы по горло, и характером не вышел; к тому же не хочет он, не собирается интриговать, наушничать, сплетни разводить; подсидеть или ножку подставить — это не по нему.
Он носился за ворами, точно гончая по следу, вынюхивал их, выслеживал, и невдомек ему было, что они тоже люди, что им тоже надо с чего-то существовать. Если бы не случай с одноруким Артуро, который из-за него под колеса угодил, Викториано никогда бы и не догадался, не подозревал бы даже, что воры тоже люди и что у них тоже есть сердце, и дом, и жена, и дети, что их надо чем-то кормить и что вообще ворам надо жить, жить по-человечески. Почему он тогда не ушел из полиции? А что он еще умел делать? Вот так же и вор. Куда ему податься? А потом подвернулся проклятый Красавчик. Ни один вор до того не осмелился посмотреть ему прямо в глаза, не осмелился говорить с ним на равных. Для других он был раньше просто полицейский, а они для него — просто воры. Он их ловил, отводил в участок, сдавал дежурному и начисто забывал, если, конечно, на свою беду, они не попадались ему снова на глаза, а значит, и в руки; и никаких с ними разговоров или фамильярностей, а тем более похлопать по плечу или улыбнуться по-дружески. И что же с того? А то, что Красавчик — это совсем другое дело, за человека его считал, мало того — шутил с ним по-свойски, да еще посмеивался — подумаешь, власти набрался, прославился, одна радость ему служба; да, с Красавчиком было о чем поговорить, вот это человек. Конечно, он, Викториано, брал взятки, но ведь и служил по чести: начальник знает, что всю жизнь он только и делал, что производил аресты, да еще детей заготовлял — в прошлом году он больше всех задержал воров и в том же году подарил обществу одиннадцатого ребенка.
Шеф — вообще-то он был парень простецкий; но лестью и услугами одному боссу добился своего высокого поста — сразу смекнул, в чем дело. Но хоть он и понял, что к чему, хоть и ставил Викториано выше прочих своих служащих и ни на кого бы его не променял, однако помочь ему ничем не мог. Он предложил инспектору подать в отставку, похлопал его дружески по плечу и отпустил на все четыре стороны. Новость вмиг облетела всю полицию, потому что в управлении — куда агенты непременно заглянут, прежде чем заступить на пост — в ту ночь только и говорили, что о Викториано. Выгнали! Росчерк пера — и отставка… Викториано и сейчас жив. По счастью, дети его выросли порядочными людьми. Аурелио — это его старший. Что стало с Черным Антонио? Хулиан Глухой всадил ему нож в спину.
К вечеру меня освободили; у ворот тюрьмы я увидел мать, и мы пошли домой. Вот я и заплатил жизни свой первый взнос.
VII
Итак, я не мог предъявить документы и не попал на пароход. У меня были руки и ноги, легкие и желудок, голод и одиночество, но документа, подтверждающего, что я существую, не было. Я уселся на ступеньках, спускавшихся к воде, и стал смотреть на море: судно развернулось на сто восемьдесят градусов и взяло курс на северо-запад. В лучах заходящего солнца искрились свежевыкрашенные борта и белоснежные шлюпки, играли бликами темные трубы, огнем горела медь. Я задумчиво и грустно оглядел пароход от носа до кормы: где-то там, на палубе или в одной из кают, а может, в камбузе или в котельной, ехал мой друг. А я остался здесь, один в незнакомом порту, без денег, без бумаг, без друга.
Однажды я брел берегом реки, и там я впервые его увидел.
Сначала он меня не заметил и поднял голову, только когда я подошел ближе.
— Они вам нравятся? — спросил он.
В траве копошились две черепашки.
Я не понял и ждал, что он объяснит свой вопрос.
— Вы откуда?
Я махнул рукой в сторону гор.
— Из Аргентины?
Я кивнул. Он с минуту помолчал, разглядывая меня.
— Черт побери — удивился он вдруг, ткнув пальцем в мои изодранные, без задников и подметок башмаки, которые еще недавно, когда я вышел из Мендосы и взял курс на Чили, были совсем новыми. — Как же вы шли?
— Ногами, — грустно улыбнулся я собственной шутке.
— Присаживайтесь, — пригласил он.
Я сел и вытянул черные, в грязных кровоподтеках ноги.
— И не больно вам? — удивленно спросил он, показывая на мои страшные, потрескавшиеся пятки.
Я откинулся назад, растянулся на траве. А он все не мог успокоиться: забыл про своих черепах и, не отрываясь, смотрел на мои ступни.
— Из Аргентины… — бормотал он. — Из Буэнос-Айреса?
— Из Мендосы.
— И всё пешком?
— Через Кордильеры, около ста километров на поезде, зайцем.
— Неужели один?
— Сейчас один.
— Где остальные?
