III
Я прошел еще немного и остановился. В этом месте стена обрывалась, переходя в каменный парапет, который не скрывал от глаз берег и море. Я остановился и стал смотреть: передо мной раскинулась небольшая бухта, очерченная каменистым пляжем, который яростно били, захлестывали неугомонные волны. В нескольких метрах от берега над водой торчали шапки огромных валунов, загаженные многими поколениями чаек, пеликанов и пугливых еко. В нос ударял и чуть не валил с ног сильнейший запах рыбьего жира, которым, казалось, была пропитана вся бухта. Слева к морю лепились деревянные и саманные хибарки.
Я стоял и смотрел: у самого берега тянулась узкая светлая полоса, а дальше море темнело, вздувалось высокими волнами, забегавшими в трещины валунов, на которых восседали похожие на носатых человечков пеликаны, ожидавшие, что им невесть откуда свалится добыча, чайки и пикеро. Впрочем, о пикеро не скажешь, что они восседали, потому что они и минуты не могли усидеть спокойно: то взлетали, то опускались на воду и смело неслись на высоком гребне прямо на скалы, чудом спасаясь в последнюю секунду, когда, едва ни коснувшись камня крылом, они снова взмывали в воздух. Волны откатывали, обнажая на камнях еле заметный серо-склизкий налет. Несколько чаек темнели на песке. Они выскакивали на берег, завидев червяка, ус каракатицы или рыбьи кишки. Вот они прыгают по берегу, и, видно, не найдя добычи, взмахивают крыльями и, поджав лапки, с пронзительным криком снова ныряют в воду. Более робкие, а может быть, более гордые пеликаны неподвижно сидят на валунах и лишь боязливо топорщат перья, когда в бухту входит рыбачья шхуна.
Неподалеку от меня, прямо на тротуаре, какой-то человек чинит оранжево-красными нитками сеть… Я стоял и смотрел: берег был пустынен, если не считать четырех или пяти, рыбаков, которые только что вытащили свою шаланду и теперь чистят рыбу, перекидываясь время от времени словечком, да еще каких-то двух парней. Эти ходили вдоль берега взад и вперед, иногда наклонялись, поднимали что-то, разглядывали и прятали в карман или отбрасывали в сторону.
А я все стоял и смотрел, будто мне некуда было спешить, будто дню этому никогда конца не будет, а если и будет, то в запасе у меня еще бесконечная вереница таких же дней.
IV
— Прощай. Напишу из Панамы или Нью-Йорка.
Несколько буксиров навалилось на борт парохода, помогая ему развернуть на север черную корму, на которой поблескивало: ЮАТК
[7]. Куда он держит путь? То перевалится с борта на борт, то зароется носом в воду и снова взлетит вверх, делая десять, а то и все четырнадцать узлов. Я рассеянно бродил по сумеречным улицам, уносясь сердцем куда-то вдаль; мне начинало казаться, что я тоже стою на палубе этого судна, тоже глотаю морские брызги. И вдруг меня закружил смерч; начавшись легким волнением на холмах или же в центре, в порту или на одной из площадей, он теперь закрутил вихрем весь город. Первые его порывы оставили меня равнодушным — я был занят мыслями о моем друге, да еще о том, как достать визу на пароход, как достать справку, эту проклятую справку. Ну почему мои родители, сотворив меня, не сумели вдобавок ко всем органам сделать еще и справку, которая потом служила бы мне до конца дней так же исправно, как мочевой пузырь или нос! Человек потерял лицо, человек превратился в жалкий придаток справки, а все потому, что кучка людей, воспользовавшись попустительством одних и равнодушием других, захватила в свои руки и землю, и море, и небо, и дороги, и ветер, и реки. И теперь без справки даже близко не подступишься: подай справку — и пройдешь по этой дороге; подай еще одну — и пройдешь по той; им еще подай, пожалуй, справку на право дышать, ходить, рожать детей, пить воду, смотреть. Ах вот как, милейший, у тебя нет справки? Так прочь с дороги, не дыши, не ходи, не смотри по сторонам, подыхай с голоду! Если и прорвешься без справки, далеко не уйдешь. Чиновники вездесущи, они подстерегают тебя там, где меньше всего ждешь: на перекрестке, в порту, на горной тропинке, за дверью, под кроватью — подай ему справку; и осматривает, обнюхивает ее со всех сторон, а то еще в стол упрячет, если составлена не по всем правилам, или подписи не хватает, или даты нет. И почему не приклеил сюда марку в два песо, так-то, любезный; и чем ты докажешь, что на этой карточке твоя физиономия, а не папы римского; и странная у тебя подпись, без росчерка. А на что мне сдался этот росчерк, проживу и без него. Э, нет, милейший, не пойдет! Подпись без росчерка — что турок без усов. Принеси правильную справку — получишь назад эту. На то я здесь и поставлен, чтобы порядок соблюдать.
Передо мной длинной вереницей прошли сухие лица пожирателей гербовых бумаг.
Фонарь вздрогнул и осыпал мостовую градом стеклянных осколков. Тут мимо, обдав меня ветром и мельком на меня взглянув, промчался квадратный человек — квадратное лицо, квадратные плечи, квадратные руки.
— Долой!
Я обернулся — но мысли мои все не могли выкарабкаться из трясины справок и пароходов, которые держат путь на край земли. Я тебе напишу из Панамы или с Юкона… И снова фонарь — на этот раз ярко-белый и толстопузый — треснул и погас, а на трамвайных рельсах радостно подпрыгнули и заблестели осколки стекла. А люди всё бежали — один, другой, третий, с криком набегали на меня и сразу исчезали. Со скрежетом проволокли куда-то железную решетку. Что происходит? Мой друг уехал! Он смог доказать этим бумажным крысам свой возраст, пол, местожительство, национальность — и всё за гербовой печатью; если нужно, он может в подтверждение выписать сюда своих родителей. Я снова обернулся: у меня за спиной вспыхивал и затухал многоголосый крик, и люди, люди, люди выскакивали из переулков и опять в них ныряли.
— Долой!
Что долой? Справки? С шумом захлопывались двери и окна. Работа у меня, правда, была, да одной работы еще мало. Тянуло посмотреть мир, но как бросишь работу? Есть работа — не сидится на месте, нет работы — с места бы не двинулся. А я хочу сам строить свою жизнь, не хочу, чтобы мне навязывали чужую волю. Ну ладно. Куда бы ты поехал? Не знаю, на север или на юг; отсюда только и можно, что на север да на юг, но и этого предостаточно — Панама, Гвайякиль, Кальяо, Ла-Гвайра, Арекипа, Гонолулу — сколько заманчивых названий, за которыми так и чудятся редкостные деревья и очаровательные смуглянки. Я впервые вижу море, и оно зовет меня. Таким легким кажется путь по морю: ни тебе дорожных указателей — плыви куда хочешь, ни поворотов, ни подъемов, ни паровозов, ни вагонов, и кондукторов, наверное, нет, и чиновных бумагоглотателей — тоже; тишь и гладь, и безграничный простор; да, простор. А что, собственно, такое простор? Это кто как понимает — иному и в клетушке просторно. Тут мои мысли смешались. На меня вдруг налетают, меня окружают то ли пятьдесят, то ли сто человек, кричат, размахивают руками. И каких здесь только нет экземпляров: низкорослые брюнеты и высокие блондины, статные и заморыши, красивые и косоглазые, усатые и безбородые, курчавые и прилизанные, с узкими обезьяньими лбами и с огромными лысинами, с красными, сургучовыми носами и курносые. Что им от меня нужно? Мало мне возни со справками? Мало мне, что я потерял друга? Они все время волнуются, перебегают с места на место, хватают с земли камни, булыжники, выламывают куски асфальта. Но при чем здесь я? Я вижу их впервые, и, надеюсь, весь этот шум не из-за меня. Это какая-то случайность, какое-то чудовищное совпадение, что я оказался центром толпы. Только если моя персона не имеет для них притягательной силы, значит, кто-то другой или что-то другое их объединило и привело сюда. Они то исчезают, то снова возвращаются и снова куда-то бегут, точно их ветром несет. Я слышу топот ног, стук каблуков о мостовую, голоса, крики, смех. Вот я опять один, но теперь я уже не могу думать о справках, о пароходе, о море; меня тянет к людям — я напишу тебе, мой далекий друг, из Сан-Франциско или с берегов Гудзонова залива.
