Толпа снова откатывается, и я постепенно начинаю разбирать их крики, начинаю понимать, в чем дело, — народ взбунтовался. Но что за причина? Не успел я додумать, как на соседней улице по брусчатке или, может, по асфальту мостовой забарабанили — точно крупные капли дождя по железной крыше, — зацокали, оглушая меня, сотни, тысячи копыт. Солдаты? Или полиция? Зачем они здесь? Вдруг я будто провалился в пустоту — руки и Ноги стали ватными, мысли смешались, все желания улетучились. Я, должно быть, побледнел. Оглянувшись, я увидел, что люди медленно отступают, озираясь на мою одинокую, прилепившуюся к белой стене фигуру. Тут я стал соображать. Чего я, собственно, торчу здесь, и какое мне до всего этого дело? Страна эта мне чужая, и город — тоже, хотя и нет у меня в доказательство надлежащей справки. У меня свои заботы, а этих людей я не знаю и ничего худого им не сделал. На всякий случай я поплотнее придвинулся к стене, вдавил в нее спину, руки и для большей верности и устойчивости еще правую ступню — согнул ногу в колене — и стал ждать.
— Беги, дружище. Они уже близко.
Это он мне? Ну да, мне. Какой-то высокий мужчина в темной одежде — лица его я толком не разобрал — кричит и что есть силы машет руками, стараясь привлечь мое внимание. Тогда я начинаю злиться — с какой стати он хочет впутать меня в эту историю? Охота была совать нос в чужую беду. Я еще втайне надеялся, что меня спасет иностранное происхождение и мое недолгое пребывание в городе, хотя, с другой стороны, я отлично понимал, что такой оборванец, как я, не может рассчитывать на особое расположение полиции и солдат.
Широкая улица — скорее даже проспект, и бульвар посередине, а вдоль тротуаров ряды низкорослых, с пышной кроной, деревьев. Начинает смеркаться.
И вот из-за угла выскакивает конная полиция, и ряды всадников мчатся прямо на людей, прямо на меня. Блестит металлом сбруя, блестят пуговицы мундиров, и сабли наголо, и пики с зелеными древками, словом — кавалерия во всем своем великолепии; ни дать ни взять — военный парад. Но если ты совсем чужой в этом взбунтовавшемся городе, если ненароком засосала тебя толпа, да к тому же ты глядишь оборванцем, то не жди особых радостей от этого блеска и великолепия. Сплошной черной лавиной, сквозь которую не прорвалась бы даже мышь, надвигаются кони.
— Беги же, друг! — снова услышал я крик незнакомца.
В голосе его одновременно слышалась и нежность, и ярость. Я чувствовал, что он едва сдерживается, чтобы не прорычать:
«Беги же, дурак! И чего приклеился?..»
Впервые его вижу. Он меня тоже. Так сразу не поймешь, чилиец ты или француз, турок или таитянин, но ему все равно — человек остался один на один с черной скачущей лавиной. А я точно и вправду приклеился к стене. Но вот всадники совсем рядом, шагах в тридцати: конский топот и звяканье шпор растут и набиваются в уши. Я уже ясно вижу лица под фуражками и маленькие темные кулаки, сжимающие сабли и древка пик. Еще секунда промедления, и они сотрут меня в порошок: не поможет мне ни иностранное происхождение, ни даже миллион справок. И тогда моя спина, руки, ступня упираются в стену и с силой толкают тело вперед. Я прыгнул, чтобы мчаться без оглядки, вернее — нет, с оглядкой: я оглянулся на эскадрон и увидел, что один из полицейских несется прямо на меня и уже вытаскивает саблю из ножен. Он был так близко, что, казалось, мне не уйти. Если не случится чуда, он сейчас проткнет меня клинком или, проявив сверхчеловеческое великодушие, огреет дубинкой, и тогда мне каюк. Я сделал крутой вираж и пустился наутек. В ту же секунду люди, которые совсем недавно сжимали меня кольцом, а потом отпрянули и нерешительно топтались в отдалении, вдруг бросились бежать, словно только и ждали моего сигнала. Смуглый сухощавый мужчина теперь уже весело, взахлеб торопил:
— Давай, парень, жми!
Не раздумывая, я мчусь во весь опор и с разбегу проскакиваю какой-то переулок, где наверняка можно укрыться, но поздно, назад не повернешь. На мое счастье, у самого переулка лошадь, споткнувшись о кусок асфальта или о булыжник, сбивается на шаг. Полицейский дает шпоры, пускает лошадь галопом; еще секунда, и он одолеет разделяющее нас пространство. Да, опять это пространство, этот заманчивый простор, за который я жизнь готов отдать, а другим — хоть бы его и не было. Я не знал, сколько метров и сколько шагов отделяло меня от скачущей лошади. Меня подгонял лишь то приближавшийся, то удалявшийся цокот копыт. Долговязый бежал и все оглядывался — видно, боялся, что я не дотяну. Только бы до ближайшего угла, а там сверну в переулок — жаль, что не нырнул в тот, первый, — и тогда я спасен. И вдруг люди, бежавшие в нескольких шагах от меня, исчезли, словно сквозь землю провалились. Куда они все подевались? Все, кроме долговязого, который остановился посмотреть, чем же кончится поединок человека с лошадью.
— Жми, жми! — вдруг чего-то испугался он и потом яростно кинул: — Не по зубам кость, собака?
Полицейский уже почти доставал до меня пикой. Ноги у меня подкашивались, сердце чуть не выскакивало из груди. Из последних сил я рванулся вперед, с разбегу налетел на долговязого, тот меня подхватил, потянул к себе, я навалился на него, и мы оба грохнулись на землю. Я запрокинул голову и увидел, как пика и зеленое древко, лошадь и полицейский, бросавший злобные взгляды на ускользнувшую добычу, промчались надо мной. Неужели меня ранят, неужели я истеку кровью в этом чужом городе, за сотни километров от родины, вдали от братьев, отца? Тяжело дыша, я поднялся и отряхнул брюки. Мимо галопом неслась конная полиция. Я огляделся — мы стояли в узком высоком коридоре метров пятнадцати длиной, который упирался в желтую, обрамленную темным фризом стену ночлежного дома «Троя». Почему бы не переждать здесь? Все посмотрели на меня участливо и с любопытством.
— Нет, здесь нельзя! — закричал мой незнакомец. — Они могут вернуться, тогда нам крышка. Пошли.
Нас было человек тридцать. Мы снова побежали, добрались до стены и выскочили в патио, из которого был выход на соседнюю улицу. Наши крики и топот переполошили жильцов. Захлопали двери и окна. Что случилось? Кто-то кричал:
— Хотят поднять в двадцать раз! Пусть убираются к черту!
Я так и не понял — во всяком случае, до самого вечера, — о чем они кричали, что хотят поднять в двадцать раз и кто должен убираться к черту. Да, по правде говоря, я и не больно ломал себе голову. В ту минуту меня занимало лишь одно: куда ускакала конная полиция со своими саблями и пиками и вернется ли она назад. Еще несколько человек, выбежав из дома, присоединились к нам. Я пытался на бегу разглядеть своих спутников — судя по одежде, все это были рабочие. Пот градом струился по лицам, они едва переводили дыхание, но упорно бежали вперед. Битва еще только начиналась. Рядом со мной бежал мой высокий и смуглый незнакомец.
— Что, струсил?
Я улыбнулся и презрительно пожал плечами:
— Подумаешь.
— Мне показалось, полицейский совсем тебя нагнал, — он сделал неопределенный жест рукой. — Мне даже показалось, что он ткнул саблей, и ты свалился. А чего сразу-то не бежал?
Я тоже неопределенно махнул рукой — сам не знаю, почему я сначала вклеился в стену, точно столбняк на меня нашел; а потом — тоже невесть с чего — помчался, как ошалелый, с этими людьми. Передние выскочили из патио на тротуар и закричали, грозя кому-то кулаками:
