Коридор привел нас в мощеный речными камешками патио, в котором была кромешная тьма; ничего не видно, не слышно ни звука, ни голоса, ни смешка, ни кашля. Нам показалось, что нас завели в туннель, и мы остановились, наткнувшись на сплошную стену темноты. Полицейские, которые, по-видимому, знали в этой трубе все ходы и выходы, нас подгоняли:
— Налево, левее.
— Ни черта не видно, — раздался чей-то голос.
— А что вам надо видеть? — произнес другой, не поймешь кто, арестованный или жандарм. — Сюда.
Мы сделали еще несколько шагов и услышали, как скрипнула дверь. Мы в страхе замерли: казалось, нас хотят похоронить заживо. Мы даже друг друга не видели и вздрагивали, ощутив чье-нибудь прикосновение. Жандарм снова нас подтолкнул. Мы еще глубже погрузились в темноту и по скрипу запираемой двери поняли, что мы на месте — не то в могиле, не то в помойной яме, не то в специально для нас приготовленной камере, размеры и форму которой от нас тоже скрывала тьма. Мы молча стояли в этой темноте, чувствуя нашу полную разобщенность; исчезли лица, исчезли спины, исчезли голоса; нас разделяло, нас зачеркивало безмолвие и темнота. Вокруг были люди, но каждый был в одиночестве — темнота нас раззнакомила. А может, и на самом деле человек, который касался меня локтем или спиной, был мне незнаком; может, он не из тех, кто пришел вместе со мной? А если он здесь не новичок, как я, тогда кто он такой? Дверь захлопнулась, а я еще долго стоял, не шелохнувшись. Но не мог же я так простоять всю ночь напролет. Надо хоть на стену опереться. Куда же подевались стены? Я напряженно всматривался в темноту — никаких стен. Мне уже начинало казаться, что их и вовсе нет, что со всех сторон нас окружают решетки — одни решетки, точно в звериной клетке. А потом мне почудилось, что с потолка свешивается тончайшая, но непроницаемо-темная паутина. Я закрыл глаза, а когда снова их открыл, то уловил очень робкие отсветы, которые медленно, словно нехотя, плыли в воздухе, пропадали и вновь появлялись. Я опять закрыл глаза, но и с закрытыми глазами я видел, как появлялись и исчезали эти просветы. Я понял, что все мои старания бесплодны: все равно ничего не разгляжу, и двинулся наугад. Я сделал шаг вперед вправо, и нога наткнулась на что-то твердое. Это твердое быстро отпрянуло.
— Поосторожней! — пробормотал хриплый голос.
Там кто-то лежал. Я замер, а через секунду попытался сделать шаг в другую сторону — вытянул ногу и нащупал пол. Место оказалось свободным. Скоро ли наконец стена? Я растопырил руки, пошарил вокруг и наткнулся сразу на двоих: один стоял напротив меня, а другой — слева. Может, они тоже хотели прислониться к стене или найти свободное место на полу — уж не лечь, конечно, а хотя бы присесть. И я представил себе, как они неуверенно бредут, вытянув вперед руки и силясь хоть что-нибудь разглядеть в темноте.
— А это еще кто? — хихикнул один из них, когда я коснулся его рукой.
Довольно долго я кружил по камере. Потом в который уже раз вытянул руки и наткнулся сразу на две стены — угол. Никого? Не может быть. Я шагнул вперед в полной уверенности, что там кто-нибудь есть и сейчас на меня посыплются ругательства. Я снова наткнулся на что-то твердое, но это что-то не шевельнулось и не сказало ни слова. Я потрогал ногой — груда мелких предметов. Надавил — они рассыпались. Осторожно сделал еще полшага, опять коснулся их ногой, потом наклонился и дотронулся — холодные и шершавые камни, вроде кирпичи, во всяком случае — именно такой формы. Я вздохнул с облегчением — точно с плеч и с души у меня свалилась непомерная тяжесть, повернулся и осторожно присел на камни, то бишь кирпичи; но как ни осторожно, кирпичи поползли, и я с трудом их остановил. Наконец у меня было пристанище, я восседал на этой груде и ощупывал пространство вокруг. Тут я вспомнил про своих товарищей по заключению. Где они сейчас? Всё еще бродят вслепую по темной камере, шарят по воздуху, натыкаясь друг на друга и на тех, кто лежит, как мне чудилось, повсюду. Нас было человек тридцать. Как устроились остальные, удалось ли им найти свободное местечко? Гнетущая темнота сплелась с гнетущей тишиной. Ни единого звука. Ни слово, ни покашливание, ни хотя бы храп или вздох — ничто не выдавало присутствия спящего или бодрствующего человека. Все прежние жильцы камеры точно соблюдали заговор молчания. Может, они спали? Но тогда почему ни один не всхрапнул во сне? Ну, а если они не спали, то ведь должны они были разговаривать, или курить, или кашлять, или двигаться, на худой конец. В любой камере, если там соберется несколько человек — даже и не тридцать и не пятьдесят, как здесь, — обязательно найдутся один-два, которые не спят, курят или разговаривают. А здесь… Кто знает, сколько их здесь было — десять, пятьдесят, тысяча? Я долго сидел, не шевелясь, с закрытыми глазами. Думал, постепенно привыкну к темноте, открою глаза и увижу не одни лишь мутные отсветы. Вдруг рядом я услышал тяжелое, размеренное дыхание: кто-то растянулся, видимо, прямо на жестком полу — кровати здесь не предусматривались — и крепко спал. Каким-то десятым чувством я ощутил, что ко мне приближается человек. Как я это понял, не знаю — то ли нюхом почуял, то ли темнота передо мной еще больше сгустилась, когда он подошел, но я твердо знал: он рядом. Я вздрогнул, и бесконечные вопросы закружились у меня в голове: кто он, чего хочет, зачем пришел? Может, это один из моих спутников? Остановить, или пусть идет дальше? А если это чужой, так что ему надо? Вдруг у него что недоброе на уме — тогда мне не поздоровится. Правда, я сидел на груде увесистых камней и вполне мог их использовать как метательные снаряды или холодное оружие, но, возможно, он тоже пришел не с пустыми руками. Вот он уже стоит около меня. А вдруг это кто-то из моих спутников? Тогда надо его остановить — что же он будет блуждать в потемках. Я с усилием приподнялся и так стоял, не разгибая спины, протягивая вперед левую руку и одновременно правой захватывая один из кирпичей. Тут левая рука наткнулась на плечо, скользнула вниз и дотронулась до запястья. Хозяин руки вздрогнул, и это меня успокоило: значит, ему тоже не по себе. Я потянул его вниз и направо, чтобы показать, что здесь есть место, и человек, поколебавшись мгновение, пошарил ногой, нащупал камни и сел. Тогда я его отпустил, а он вытянул наугад руку и, видимо, сообразив, несмотря на потемки, где я должен был находиться, сумел дотронуться до моих пальцев и, похлопав их легонько, прошептал:
— Спасибо, друг, — и утонул в темноте и молчании.
Я решил не прислушиваться и ничего больше не разглядывать. Я вспомнил, как в самом начале чей-то голос удивился:
— А что, собственно, тут видеть?
Оставалось только ждать. И я ждал. Сидел на камнях, не шелохнувшись, сжав голову руками и закрыв глаза, в которых не было здесь никакого проку. В камере было жарко и душно. Который может быть час? Три? Четыре? Сколько нас здесь будут держать? Куда нас повезут потом? Что с нами сделают? И снова в моей памяти проснулись видения прошлого. Это прошлое не менялось — как всегда, мать, отец, братья; они двигались или стояли неподвижно в дверях дома, на улице, на берегу реки, в комнате, освещенной мягким светом лампы под белым абажуром, и всё смотрели на меня из света, который их окружал, в темноту моей жизни. Они ничем не могли мне помочь, а я мог разве что мысленно разглядывать их лица, следить за движениями, вспоминать их слезы, улыбки. Дальше всех стояли глаза моей матери, стояли и, не мигая, на меня смотрели.
