«Сеньора всегда так робеет… перед полицией, — добавила девушка, видя у меня на лице недоверие. — Скажи, что ты из полиции и что у тебя ордер на арест и обыск. Она все тебе отдаст, лишь бы отделаться».
Я покорно их выслушал и, растаяв от многообещающей улыбки и ласкового взгляда одной из них, согласился. И вот я перед публичным домом на самой окраине города. Я постоял и огляделся по сторонам, словно полководец, оценивающий перед началом боя свои позиции. Вокруг ни души: похоже, что эта улица, просыпается только ночью. Мостовая перед домом чисто выметена. Двери и окна закрыты, оттуда не доносится ни единого звука. Дом казался, необитаемым, и я рассудил, что, случись какая-нибудь неожиданность или неприятность, я без труда смогу ускользнуть. Я позвонил — длинный, пронзительный звонок резко ворвался в тишину дома. Наверное, впервые к этому звонку прикоснулись в такой неурочный час. Долго никто не показывался, затем по лестнице зашлепали шаги, чья-то рука зашуршала по обшивке двери, откинула цепочку, повернула ключ, и дверь открылась. Передо мной стояла старуха с метлой в руке.
«Что вам нужно?» — спросила она.
«Мне приказано поговорить с хозяйкой», — как можно внушительнее произнес я.
Старуха удивленно на меня посмотрела.
«Так рано? Она еще спит. Она встает в четыре».
Было только десять часов утра.
«Я из полиции. Мне нужно поговорить с хозяйкой».
Удивление уступило место ужасу — старуха, видно, тоже боялась полиции.
«Подождите минутку», — сказала она, еще раз на меня взглянула и, увидев суровое лицо представителя закона, поспешно ушла, прикрыв за собой дверь.
Она поднялась по лестнице, а я остался стоять у порога. У меня стучало сердце, и было неудержимое желание броситься наутек. Меня останавливало только воспоминание о многообещающей улыбке девицы. Через минуту я услышал приглушенный голос старухи, доносившийся с верхней площадки лестницы:
«Послушайте, сеньора просит войти!»
Я вверил себя всем святым, застегнул для солидности пальто, подтянул штаны и двинулся. Поднявшись по лестнице, я огляделся: в жизни не бывал в публичном доме в такой час, да и ни в какой другой, и с проститутками никогда дела не имел. Гостиная была под стать любому приличному дому: пальма у входа, подставка для зонтов и вешалка для шляп, на стенах картины, на полу, натертом до блеска, ковры, обитая шелком мебель, чистые новые обои. Против входа ряд дверей — они были закрыты, и я понял, что это те самые кабинеты! Где-то скрипнула кровать, зашлепали босые ноги, открылась дверь, и выглянула высокая смуглая женщина с иссиня-черными волосами. Ее небрежно запахнутый халат приоткрывал соблазнительную выемку и пышные груди. У меня перехватило дыхание и язык присох к горлу. Женщина шла ко мне. Она вскинула руки, чтобы поправить рассыпавшиеся волосы, полы халата разлетелись в стороны, и выглянула шелковая ночная сорочка розового цвета. Я онемел и не мог себя заставить произнести ни слова. Оставалось надеяться, что она заговорит первой и я услышу бархатные звуки и сочные модуляции ее низкого голоса. И вдруг, раздалось ее «здрасьте» — хриплое, надтреснутое, полное недовольства.
Я сразу представил себе, как она топает ногами, визгливо кричит на своих девушек и честит их кобылами, а клиентов — козлами вонючими. Она рыкнула свое «здрасьте», и очарования как не бывало. Женщина шла ко мне.
«Эдельмина, неси завтрак!» — крикнула она на ходу старухе служанке.
Та, выглянув в приемную, сказала, что сейчас принесет, и снова нырнула в глубину дома.
«У вас ко мне дело?» — улыбнувшись, уже другим тоном спросила женщина.
В ее надтреснутом голосе неожиданно пробилась нежность, от которой у меня запершило в горле; мне потребовалось немало усилий, чтобы сухо и официально сказать:
«В полицию на вас поступил донос. Это связано с Ольгой Мартинес».
Услышав имя, она взвилась:
«Ольга Мартинес? Как же, была у меня такая, да сбежала, и еще осталась мне должна кучу денег».
«А она говорит, что наоборот. Прожила два года и не получила ни сентаво. Требует свои вещи».
Глаза хозяйки налились злостью, и я уже примеривал путь к отступлению. На лестнице никого не было. Два-три прыжка, и я спасен. Тут злость ее прорвалась, в уши мне впился скрипучий, базарно крикливый голос:
«Подстилка вонючая! Подложить мне такую свинью! Два года всех ее хахалей дармовых терпела».
Стараясь избежать ее пронзительного взгляда, я принялся внимательно рассматривать касторовую шляпу и трость, висевшие на вешалке.
«Скажите этой потаскухе, пусть сама явится за своим барахлом. Заплатит, что надо, и может забирать свои грязные тряпки. Больно мне нужна ее рвань».
Хозяйка кипела от ярости, и я бы не позавидовал Ольге, подвернись она сейчас этой фурии под руку.
Позабыв всякий стыд, хозяйка дома отпустила полы халата, и они совсем распахнулись, выставив на обозрение розовую сорочку и соблазнительные груди. Но теперь во мне не шевельнулось желание, тем более, что получить эту женщину можно только за деньги или взять силой (а у меня не было — и, надо думать, никогда не будет — ни денег, ни силы). Способность чувствовать, способность, которой наделено все живое, ей неведома. При ее жизни не до нежностей, обойдется и без них; ну да, искреннее чувство попросту увянет, едва коснувшись ее рук, тела. У меня было только одно желание — поскорее завершить мою дипломатическую миссию, а там давай бог ноги. Но я являл собой власть, а представителю власти не к лицу спасаться бегством, разве что при исключительных обстоятельствах.
«Я вчера говорил с начальником, — промямлил я. — И он приказал забрать ее вещи».
Женщина удивленно отпрянула, и я снова отчетливо увидел ее необычайно красивое смуглое лицо, большие глаза, сочные губы, черные дуги бровей. А с какой стати здесь эта шляпа и трость?
«Говорите, вас прислал начальник? Антонито?»
Я кивнул головой — дон Антонио Ларрасабаль был начальником полиции, а значит, и моим начальником.
«Чего же вы мне сразу не сказали? — заулыбалась она. — Так ведь он здесь. Остался ночевать у Хулии. Подождите, я с ним поговорю. Может, он уже проснулся».
И она повернулась ко мне спиной, а я бросил взгляд на лестницу — там по-прежнему никого не было. Значит, Антонито провел ночь здесь? Мне показалось, что прошла целая вечность, пока хозяйка шла к двери, пока она остановилась перед ней и постучала. Что-то проворчал сонный голос, хозяйка открыла дверь и скрылась в комнате. На прощание я оглядел женщину — она снова запахнула халат, отчего обрисовалась ее спина, не менее соблазнительная, чем грудь и бедра, которыми она зазывающе виляла, покачиваясь на высоких каблуках; разумеется, женщине с такими бедрами, со сбитыми икрами и тонкими щиколотками нечего бояться представителя закона, даже если он начальник полиции. Она скрылась за дверью. Секунда — и я уже на улице. Тут меня стало колотить от злости; так бы и разорвал их — не девушек, конечно (им и без того достается то от хахаля, то от хозяйки), а моих милых приятелей. Надо бежать от них как можно скорее, а то еще втравят в какую-нибудь историю почище. В гостиницу я не пошел, а назавтра уехал из города. Несколько месяцев спустя я снова попал в Мендосу. Работал в гавани, потом меня арестовали — будто я участвовал в забастовке — и посадили в тюрьму. Так вот, вводят меня в камеру, и кого, вы думаете, я там вижу? Моего дорогого Ипинсу. Из бороды выглядывают только гноящиеся глаза. Забился в угол и сидит, балансируя на пустой бутылке, словно репетируя смертную казнь на колу. Ипинса бросился мне в объятия и расплакался.
