«Что с тобой?»
Его душили слезы, и я ждал, пока он перестанет всхлипывать. Вид у него был ужасный — глаза покраснели, лицо утонуло в бороде, с которой стекали тягучие нитки слюны. Жаль было на него смотреть. Я уже забыл про все неприятности, которые мне доставляли Ипинса и Гонсалес; все-таки я их любил, этих двух шалопаев.
«Меня арестовали из-за Ольги, — сказал он наконец. — Она умерла».
«Ты ее убил?»
«Отравилась».
«Почему?»
Он принялся рассказывать длинную нелепую историю, а мне пришлось слушать ее до конца, потому что нас заперли в одной камере. На следующий день меня освободили. А через несколько недель я погрузился в товарный вагон и взял курс на Чили. Я сошел с поезда в Санхон-Амарильо и, едва выпив глоток воды, пошел разыскивать подрядчика, которого знавал еще в Мендосе, — хотелось повидать старого приятеля. Отчаянно дул ветер, словно задавшись целью стащить все в реку. Итак, я отправился на поиски, но недалеко ушел. На вокзале я снова встретил Ипинсу; глаза красные, воспаленные, грязный, голодный. Всякий раз, как налетал и рвал все вокруг горный ветер, он мелко стучал зубами и дрожал от холода. На нем были одни лохмотья, а из дырявых башмаков торчали разбитые в кровь пальцы. Я пристроил его в палатке подрядчика и не отходил от него, пока он — целых две недели — валялся с ужасным бронхитом. Наконец он поправился и мы двинулись в Чили, Я ухаживал за ним, как нянька, хотя мне противно было не то что ухаживать, даже говорить с ним, но ведь не бросишь. Как бросишь такую размазню?
«И охота тебе, парень, тащить на своем горбу этого трутня. На кой черт он тебе сдался?» — не однажды спрашивал мой друг подрядчик, поглядывая на меня правым глазом (на левом у него было бельмо).
«Знаете, Эррера, иной раз и мне невмоготу. Так бы и столкнул его с обрыва».
IX
Приближался рассвет, и от домов, от земли потянулся белесовато-молочный пар. Темнота стала покорно редеть, уступая место прозрачной ясности. Бледнели звезды. Новый день спешил навстречу людям — тем, кто на свободе, и тем, кто за решеткой, больным и здоровым, молодым и старикам, сильным и обездоленным.
Спешил новый день, который, как и все предыдущие, не принесет ни радости, ни счастья, принесет лишь страдание и тоску. Я уже совсем забыл, что я в тюрьме, и удивился, когда вдруг снова увидел решетку — вся стена, обращенная к патио, была сплошь решетчатой. Эта камера по своим размерам ничем не отличалась от той, в которой я сидел в первый раз. И я не избежал общей участи — мы все до конца дней своих вносим в кассу жизни взнос за взносом, выплачивая свой пай, и только смерть может положить конец нашим счетам; я тоже исправно платил: первый взнос — тюрьма, потом — смерть матери, потом — арест и осуждение отца и, наконец, снова тюрьма — если не ошибаюсь, мой четвертый взнос. Кое-кто из моих соседей по камере уже проснулся. Они стояли у решетки, держась за прутья, и безучастно смотрели в патио. Среди них я увидел старых знакомых. Они тоже меня узнали и заулыбались. В патио появилось несколько жандармов. Ночь кончалась. Этой ночью я, словно канатный плясун, балансировал над пропастью, каких немало открывает перед нами жизнь; над пропастью, которая таит в себе бездну физических и моральных мучений, и ты либо увязнешь в этих мучениях, склонишь голову, либо, собрав всю свою волю, перепрыгнешь пропасть, воспрянешь духом. Я не свалился — не потому, что у меня не хватило сил вынести мучения, а потому, что никто не научил меня покоряться. И я счастлив, что не научили. А ведь я мог сдаться, мог безропотно, как, бывает, сносишь иной раз пощечину или оскорбление, терпеть и ждать. И эта безропотность могла бы зловещей тенью лечь на всю мою жизнь.
— Стройся по двое! Пошли! А ну, живей!
X
Лицо его — красное, точно распаренное — было сплошь усеяно прыщами, готовыми вот-вот лопнуть. Толстые губы были всегда влажными, словно слюна, не уместившись во рту, переливалась через край. Он ежеминутно их облизывал раздувшимся лиловым языком, не смачивая, а наоборот, подбирая лишние капельки слюны. При этом у него были живые глаза и приятный голос. Но понять, что он говорит, было почти невозможно — мешала заполнявшая рот слюна и непомерно большой язык. Говорить ему приходилось скороговоркой, откроет на секунду рот и сразу закроет. Он назвался. Флорентино Эрнандесом и заявил, что он маляр, по прозванию Сурик (не иначе как цвет лица тут сработал).
— Сурик! — обрадовался прозвищу Мушиная Кака. — Вот это прозвище так прозвище! Мои вам поздравления! Точнее и не придумаешь.
Нас связали одной веревкой, будто на одну цепь посадили.
— Разберись по парам! — крикнул жандарм, когда мы высыпали в патио.
В камере осталось только несколько грязных и взлохмаченных парней, которые прилепились к решетке и равнодушно на нас глядели. Все же прочие — мои старые приятели и совсем незнакомые люди, старожилы камеры и новые ее обитатели — молча выстроились в затылок друг другу. Говорить было не о чем. Каждый думал о своем, и этого нам вполне хватало. Утомленные лица, вместо одежды лохмотья. Ко мне с левой стороны подошел жандарм и продел под руку, у самой подмышки, тонкую веревку, которая сразу врезалась в тело.
— Сюда, поближе.
Сурик послушно придвинулся, и жандарм проделал ту же операцию с его правой рукой. Крепко привязанные друг к другу, покорные и безмолвные, люди терпеливо ждали, когда будет наконец собрана вся колонна. В тишине патио гулко раздавались шаги жандармов. И вот нас всех связали и повели парами, словно школьников на прогулку, через приемную. Дверь открылась, и мы вышли на улицу. По флангам шли жандармы без сабель и карабинов, но с револьверами на поясе. Они вели пятьдесят человек, разделенных, или, вернее, связанных, по парам. Улица была почти безлюдна. Редкие прохожие удивленно оглядывались на странное шествие, а потом равнодушно продолжали свой путь. Они не скрывали ни своего любопытства, ни своего равнодушия, а мы стыдились смотреть им в глаза, упорно рассматривали плиты мостовой под ногами; лишь немногие осмеливались украдкой взглянуть на особенно назойливого зеваку. И вдруг мы почувствовали прилив гордости, который заставил нас распрямиться и изобразить на лице презрительную гримасу, — пусть думают, что мы настоящие преступники. Это была всего лишь детская игра, защитная окраска. Но ведь каждый защищается как может. К тому же прохожие этого не знали. Потому что кто поведет пьяницу, мелкого воришку или хулигана, кинувшего камень в уличный фонарь, кто поведет такую мелюзгу на привязи, да еще под вооруженной охраной? Никто. Значит, ведут крупную дичь. И хотя мы все прекрасно понимали, что мы просто жалкие бедняги и в жизни никому из нас не решиться на настоящее дело, но пыжились как могли, точно старались выгородить наше правосудие. Но стоило нам остаться одним на пустынной улице, и мы снова чувствовали всю нелепость и унизительность нашего марша.
Под ногами трещали осколки стекла, валялись камни, обрывки бумаги. Мы пересекали улицу, на которой накануне толпа перевернула трамваи. Вагонов уже не было. Ночью их снова поставили на колеса и угнали в парк.
