— И это все? — спросил он наконец, обращаясь к одному из жандармов и кивая головой в нашу сторону.
— Нет, ваша милость, — не сразу, как-то неуверенно проговорил жандарм.
Судья полистал бумаги, вытащил из пачки какие-то документы, а остальные отложил в сторону, потом пошевелил губами, точно считал про себя, и сказал:
— Тут обвинение в краже, драке, расхищении собственности и в нарушении общественного порядка — всего четыре, а арестованных тридцать семь. Безобразие! Что это, заговор?
Он подумал немного. Не иначе, его смущало, что так много заключенных зараз: тридцать семь засудить — это тебе не шутка.
— Педро Карденас, — вызвал он.
— Я, сеньор, — произнес тот, делая полшага вперед.
— Хуан Контрерас.
— Здесь, — ответил другой.
Судья назвал еще нескольких, и каждый сделал полшага вперед.
— Пусть подождут в коридоре, — сказал он жандарму.
Такой приказ не привел их в восторг. Выйдешь в коридор и опять жди до бесконечности.
А мы остались в комнате. Мы — это те, кого взяли за драку и нарушение порядка. Судья все еще не мог разобраться, что к чему.
— Ничего не понимаю, — бормотал он.
Секретарь поднялся и, подойдя к судье, что-то ему прошептал. Тот передал какой-то документ, и секретарь стал дальше вычитывать имена. Нас разбили на три группы. Потом секретарь опять отдал документ судье и, спустившись с приступки, пошел в угол, за свой письменный стол — поменьше судейского. Блюститель закона поднял голову, остановил свой взгляд на одной из групп и медленно, с запинкой, проговорил:
— Нарушение порядка, драка, разбитые фонари, перевернутые трамваи… Что вы можете сказать в свое оправдание?
Один вышел вперед и стал что-то путано объяснять. Никто его не понял. Выходило только, что он не виноват и что задержали его по ошибке; он шел по улице, навстречу какие-то люди, никак не выбраться было, а полиция думала, он с ними, и его забрали. Судья слушал равнодушно, со скучающим видом — вечно одно и то же, сотни раз слышал, наизусть уж выучил. Тут выступил другой и затянул ту же длинную песню. Секретарь записывал, только иногда поднимал голову и насмешливо поглядывал на этих людей, лепетавших жалкие оправдания. Судья теперь сидел, подпирая рукой щеку, а пальцами другой барабанил по бумагам. Он переводил взгляд с потолка на говорившего, а потом слепо, устало глядел в бумаги или на пол. Защищались только трое. Остальные, понимая, что ни к чему заводить все ту же историю, и не умея придумать ничего нового, молчали. Все уже было сказано, им нечего было добавить, а судье и подавно.
Вдруг судья выпрямился в своем кресле и сказал;
— Пять дней тюрьмы или пять песо штрафа. Уведите!
Арестованные, повеселев, сбились в дверях и высыпали в коридор.
Теперь осталось разобраться еще с двумя группами. К одной из них и обратился судья:
— С вами дело посложнее. Налеты и хищения имущества. В протоколе сказано, что ранено несколько полицейских.
Вперед выступил высокий коренастый мужчина с иссиня-черными вьющимися волосами. Одежда висела на нем клочьями, лицо было сплошь в кровоподтеках.
— Хищение имущества? — зычным хрипловатым голосом спрашивал он, поглядывая то на судью, то на своих товарищей. — Меня схватили ни за что ни про что в дверях трактира. И вся-то моя вина, что выпил бутылку чачи за свое здоровье. Мне скрутили руки, разукрасили физиономию, да еще дубинкой по голове. Взгляните сами, ваша милость. Не морда — географическая карта. Знатно отделали! Посмотрите. Пальцем никого не тронул. До сих пор не знаю, за что взяли.
Судья повернулся к секретарю, словно моля о помощи, но что мог сделать секретарь? К тому же у парня все было похоже на правду: и лицо в кровоподтеках, и платье разодрано в клочья.
— Пришли раненые полицейские? — спросил наконец судья у одного из жандармов.
— Нет, ваша милость, — ответил тот.
— Где же доказательства? — развел руками судья, снова пробегая взглядом по лицам задержанных. — Ну, а ты что скажешь?
На этот раз он обращался к Сурику. Тот высунул язык и одним движением предусмотрительно слизнул с губ слюну. Потом спрятал язык и, с трудом ворочая им во рту, забулькал:
— Не знаю, ваша милость. Я ни с кем не дрался, и со мной никто не дрался. Меня никто не бил, и я никого не бил.
И захлопнул рот, чтобы слюна не брызнула наружу. Потом с трудом что-то заглотнул и проговорил:
— Я человек рабочий. Драк не завожу, а уж тем более с полицией. Они всегда правы.
Судья улыбнулся — это он и сам хорошо знал, да только от того не легче. Доказательств не было никаких. Трамвайная компания не предъявляла иска на вагоны, как, впрочем, и на фонари — фонари тоже были ее собственностью. Железные остовы удалось спасти — они и обрадовались. Получалось, как это ни странно, что полицейский протокол был единственным обвинителем. Да еще раненые жандармы куда-то подевались.
— Пять песо штрафа или пять суток ареста, — уже с меньшим энтузиазмом произнес судья. — Уведите!
И облегченно, всей грудью вздохнул. Подсудимые тоже повеселели и, толкаясь, кинулись к дверям. Сурик оглянулся и дружески мне подмигнул. Я понял — он подождет и заплатит. Да напрасно он станет меня ждать. Я себе представил, как его ведут из здания суда в дом предварительного заключения и как, расплатившись с полицией, он терпеливо сидит на скамье или мерит шагами коридор. Я увидел его кирпично-красное, все в набухших гнойных прыщах лицо; язык, поминутно слизывающий слюну с губ; пустую коробку от сигарет и пол, заплеванный мокрыми окурками.
Как мне было убедить судью, что я не грабил этот ювелирный магазин, что я и в глаза не видел людей, которых в этом обвиняли, что я даже не знал, как называется улица, где меня схватили, что вообще я порядочный человек или по крайней мере считаю себя таковым. Судья не мог бы доказать обратное — против меня у него тоже не было никаких улик, но мое имя фигурировало в этом чертовом протоколе, а главное, там значилось еще имя пострадавшего владельца магазина, который предъявил иск. Это уже было настоящее обвинение. Судья есть судья — он на то и поставлен, чтобы не доверять подсудимому; ему надлежит верить полицейскому протоколу, не сомневаться в его истинности, если не будет доказана прямо или косвенно его недостоверность. И тогда он, судья, может снизойти и поверить, что протокол не соответствует действительности. Если, разумеется, кто-нибудь не возьмет на себя труд — тоже прямо или косвенно — доказать несправедливость заявления, утверждающего, что протокол не соответствует действительности. И кто только, черт возьми, придумал всю эту бюрократическую волокиту? Какой-нибудь чиновник полиции? А может, тот усатый офицер из предварительной тюрьмы или какой-нибудь другой, безусый, — это уж, я думаю, особой роли не играет. Важно, что протокол составлен по всей форме и, следовательно, судья должен ему доверять, иными словами — доверять составителю этой бумаги, кто бы он ни был. Потому что кому же еще верить, если не полиции? Если он, судья, станет слушать обвиняемого, так на что он тогда годится?
