Я тщетно прислушивался, надеясь уловить хоть какой-нибудь звук. Может быть, еще слишком рано, подумал я, часов шесть или семь, и только через час-полтора послышатся голоса, шаги, шум. Часов у меня не было, а по свету в палатке судить было трудно, встало солнце или нет. Но необычными были не только эта тишина и молчание, не только они заставляли насторожиться. Меня смутило еще вот что: обычно, когда мы спали, парусина палатки была натянута высоко над нашими головами — на метр-полтора, а теперь я мог бы поднять руку и коснуться крыши. Что случилось? Я повернул голову и посмотрел в другой угол палатки. Там парусина тоже прогнулась, точно под какой-то тяжестью. Я ничего не понимал и удивленно таращил глаза. Палатка стояла в открытом поле. Что могло на нее упасть? Разве с неба что-то свалилось? Я не придумал никакого объяснения и молча лежал, боясь шелохнуться, — мне казалось, стоит мне пошевельнуться или произнести хотя бы одно слово, как это мое движение и даже звук моего голоса нарушат эту тяжелую, давящую тишину.
Я лежал на спине и краем глаза видел, что в печке, как всегда по утрам, была груда пепла. Эта груда осыпалась только по краям, а в середине, где пламя было сильным, зола сгрудилась серыми — где потемнее, где посветлее — холмиками, образовавшими какой-то непонятный, причудливый рисунок, который нарисовал, поедая дерево, огонь, нарисовал, быть может, против своей воли, быть может — в силу необходимости подчиняться законам, не подвластным ни дереву, ни огню. Однако этих горок пепла с их причудливым порядком надолго не хватало: стоило кому-нибудь толкнуть времянку, и эти горки, точно повинуясь настойчивому приказу, все враз, покорно рассыпались и ложились по краям пыльным слоем пепла.
Мы пристрастились к времянке с начала марта, а может, немного позже, точно не помню, во всяком случае — с того момента, когда обитатели палатки почувствовали, что холод по ночам становится нестерпимым. Теперь каждый, когда шел с работы, запихивал под пончо щепки и всякую другую деревянную мелочь. После ужина мы принимались за дело: спичкой поджигали стружку, времянку выносили куда-нибудь на ветер — ветра, как известно, у нас было хоть отбавляй, — ставили ее хотя бы просто снаружи у палатки, и огонь разгорался. Подгоняемый ветром, он весело и бодро поедал дрова, а когда пламя и дым спадали и щепки превращались в уголь, все четверо брали времянку за ушки и вносили в палатку. Уже через несколько минут воздух в палатке накалялся, как в печи, и мы, скинув куртки, пончо и даже пиджаки, усаживались, кто прямо на полу, кто на одеялах, вокруг этого чудом расцветшего здесь красного цветка. Мы пили кофе или мате и беседовали или молча выкуривали крепкую сигарету. Потом наш очаг понемногу бледнел, и, чтобы не упустить ни единой крошки тепла, мы быстро раздевались и ныряли под одеяла. Последняя ярко-синяя вспышка пламени обычно уже сопровождалась громким храпом.
XIV
Жить и работать там было можно.
Мы приехали вечером. Поезд остановился, паровоз засопел, выпуская густые клубы дыма, и надсадно закричал. Машинист и кочегар, до того перемазанные сажей и маслом, что, казалось, их выплюнула паровозная топка, а не чрево женщины, наполовину высунувшись из окошечка, размахивали руками и покрикивали:
— А ну, ребята, шевелись!
Их сверкающие белки, которых только и не коснулись сажа и мазут, будто жили сами по себе, будто соскочили с черных лиц и рвались к нам.
— А ну, давай пошевеливайся!
Долго стоять они не могли, потому что поезд был перегружен, а крутой склон неудержимо тянул вниз. Мог оторваться вагон, а оторвавшийся вагон — все равно что потерянный: никакая сила не остановит его бег, разве только река, которая охотно примет что угодно.
И вдруг, словно рассвирепев от надсадного пыхтенья, паровоз захлебнулся в визге. Мы все (нас было человек двадцать пять — тридцать) попрыгали из вагонов, в которых ехали от самой Мендосы.
— Сюда! Разбирайте сначала еду. Так будет удобнее. Начнем с картошки. Держи мешок. Тяжелый-то какой, черт возьми! Точно камнями набит. Теперь еще вот этот. Давайте ящики. Здесь вермишель. А тут сахар. Осторожно, этот ящик сломан, весь рис просыплете. Здесь, наверное, кофе. Ну, теперь инструмент. Чего рот разинул? Подставляй плечо. Он как перышко. Куда это девать? Поставь куда-нибудь. Ха-ха-ха! Смотрите-ка, еще смеется, как большой. А ну, ребята, пошевеливайся! Черт, сорвал кожу с пальца! Ерунда, здесь болячки заживают как на собаке: приложил грязь — смотришь, и зажило. Ведра, лопаты, кирки, динамит, взрывчатка, запальные шнуры. Что еще? А эти тюки? Да это же палатки. Осторожно. Держишь? Ну, неси.
Паровоз еще сильнее запыхтел, огласил горы заливистым визгом и со скрежетом двинулся в путь. А мы все, сколько нас было, стояли по обе стороны полотна и долго смотрели ему вслед.
— Ну, что вы точно на молитву выстроились? Работы еще непочатый край. На, тащи это туда! Не слышишь, что ли? Вот к тому большому камню. А ну, ребята, шевелись, здесь рано темнеет. Горы слишком высокие. Вот эта называется Толоса. Хороша, правда? В ней черт ее знает сколько высоты. А у самой вершины флаг, видите? Кому-то удалось забраться: правда, наверх-то залез, да обратно уже не вернулся. И что ты разглядываешь свой палец? Боишься, усохнет от пустяковой царапины? Так я кожу содрал. Сразу видно, что в Чили новичок. Это тебе не тюрьма. Подставляй лучше плечо, сразу палец пройдет. Бросай прямо на землю, там картошка. Постой, постой, не так. Вот сейчас лучше. Что у вас там? Да не кричите, я не глухой. Эй ты, борода! Хватит сосать трубку! Берись за дело! Небось итальянец! Porca miseria
[10]. Вот пойдут холода, тебе и одеяла не надо, бородой прикроешься. Ну, теперь палатки. Вот они, беритесь.
Мы впятером взяли один тюк, подняли над головой и остановились.
— Где будем ставить?
— Да прямо здесь.
— Как? На камнях?
— Неважно. Раскинем палатки, а потом вытащим камни. Берись за этот край, вот так; тяни на себя. А ты в другую сторону. Хорошо. Теперь шест. Поднимай. Не торопись, теперь давай. Держите как следует. Второй шест. Готово. Колья. Как нет? Тогда мы пропали. Нашел, нашел. Все еще болит палец?
Я не успел ответить. На нас что-то налетело, стегнуло, точно хлыстом, и закрутило. Почти уже натянутые палатки сникли и сморщились, словно проколотые пузыри. Мы оторопело посмотрели в ту сторону, откуда нас ударило, но ничего не увидели — это был ветер.
— А ну, ребята, поднажми! — еще громче и повелительнее крикнул голос.
Началась борьба. С новой силой налетел ветер, сдирая кожу, вырвал из рук ошеломленных людей веревки и сбил палатки; кое-кто застрял под палатками и копошился, пытаясь вырваться наружу. Раздался взрыв хохота. Это было похоже на веселую игру, игру ветра с человеком. Но наша веселость исчезла, когда, налетев в третий раз, ветер снова опрокинул натянутые палатки.
— Проклятый ветер! Держите крепче, не выпускайте! Вот так. Ишь ты, тягаться с нами! Ты вбивай колья, вот молоток. Побыстрей, ребята! Несите камни, да не такие, побольше. И крепите изо всех сил, не бойтесь, не лопнете. Вот молодцы! Берегись, опять идет.
