Чем больше он писал, тем больше он понимал про самого себя. Местные в батальоне рассказывали, что до войны многие на Донбассе жили копанками – самопальными шахтами, куда потомственные шахтеры вынуждены были лезть на свой страх и риск, чтобы прокормить свои обнищавшие семьи. Сейчас Олег ощущал себя именно таким сталкером-рудокопом, с каждым днем пробивавшимся на все более глубокие уровни своего сознания. Прежняя жизнь казалась теперь ему неосознанной, скорее инстинктивной. Оказывается, он жил как будто в полусне и вот только сейчас начал приходить в себя, осознавать себя, окружающих, весь мир. Их мотивы, ощущения, стремления. Он прежний будто бы был одержим лишь своей внутренней борьбой инь и ян. И лишь сейчас он оторвался от нее, вынырнул из анабиоза и с удовольствием огляделся.
Как будто раньше вокруг него была твердая скорлупа, а сейчас он наконец проклюнулся сквозь нее и с удивлением только что вылупившегося цыпленка разглядывал окружающий мир, точнее, свои воспоминания о нем. Каждый день он понимал что-то новое про свою жизнь, детство, пристрастия и влюбленности, окружающих его близких людей.
Страх, не отпускавший его долгое время после подвала, постепенно сменился тупым безразличием, тусклой безучастностью ко всему происходящему вокруг. Имело значение лишь то прошлое, что жило внутри его. Теперь он наблюдал за собой как будто бы со стороны, как за персонажем нудного фильма или даже скорее старого однообразного компьютерного квеста, с ленцой отбивая назойливое временами желание воспользоваться спасительной комбинацией из трех клавиш. В детстве он всегда перегружался за секунду до проигрыша, лишь бы не дать выиграть компьютеру.
Как будто все, все за пределами этой камеры было где-то очень далеко, наверное, в прошлой жизни. Внешний мир умер, осталась только эта камера, где «вчера» намертво слилось с «завтра». Казалось, что это навсегда. Будущее? Какое будущее? Есть только текущий миг, сию минутье, растянутое в бесконечности. Прошлое же вытекало по капле. Он старался удержать воспоминания, ощущения внутри, но их оставалось все меньше. Потому так важно было все записать. Освободившееся место занимали примитивные инстинкты. Есть. Спать. Снова есть. Он как будто бы уплыл далеко-далеко и не знал, как вернуться назад.
– Собираетесь голодать, слышал? – Майор Барвинский был насмешлив и ироничен.
С прошлой встречи с ним прошло около четырех месяцев. На улице выпал снег, на продолах завывал пронизывающий ноябрьский ветер, проникающий вовнутрь сквозь щели в оконных рамах и местами разбитые окна. В «Лукьяновском» царил тот же легкий налет запустения, что, наверное, характерен для тюрем всего мира, для восточноевропейских заведений подобного сорта уж точно. Олег вполне обжился в тюрьме. Даже пообвыкся, несмотря на свое жесточайшее сопротивление процессу врастания в эти стены и образ арестанта. Привыкли к нему и сотрудники. Он перестал вызывать тот жгучий интерес, что в первые недели пребывания заставлял его ощущать себя дрессированной цирковой обезьянкой, помещенной в вольер зоопарка на потеху публике. Теперь он стал «своим». Почти домашним.
– Не самая удачная тактика в вашем случае. Это игра на люди, она требует публичности, а вам изоляцию не прорвать, вы же уже убедились в этом. Для всех снаружи вы мертвы. К тому же подобная тактика хорошо работает в том случае, если ее применяет женщина, попавшая в неволю. Ее все жалеют, переживают, в итоге создается необходимое общественное настроение, способствующее разрешению ситуации. Вспомните хотя бы вертолетчицу с сильным именем или ее российскую тезку. Им прощалось абсолютно все. Даже детское питание. Они вызывали сострадание. Девочки, матери… – Майор состроил жалобную мину и последние два слова произнес с интонацией, способной растопить даже льдышку в груди заколдованного Снежной королевой Кая. – Мужчины же обычно заканчивают как ирландец Бобби Сендз или украинец Марченко, замученный в мордовских лагерях. – Голос Барвинского вновь обрел будничность с привкусом цинизма, свойственную его профессии. – Видел ваш библиотечный формуляр. – Майор отхлебнул дымящегося ароматного кофе и продолжил: – Хочу вам посоветовать – меньше читайте Судоплатова. Три года на искусственном кормлении – это нереально. Правды в его так называемых мемуарах немного. В основном закрепление легенды, мифа, утвержденного в качестве официальных воспоминаний для целого народа. Вообще, Олег Валерьевич, замечу, что не алкоголизм главный бич россиян. Это лишь следствие коллективной аберрации памяти. Сознание бунтует против очевидной подмены, и приходится его сдерживать, успокаивать водкой. А питался Судоплатов в заключении вполне сносно. Кормила же его Даша Гусак. – Здесь Барвинский усмехнулся и тут же пояснил: – Она охраняла Тараса Чупринку
[19], а во владимирской тюрьме была на раздаче баланды. Такая вот ирония истории. – Он отставил опустевшую кофейную чашечку в сторону и откинулся в кресле, сцепив руки на затылке. – Если вам жизнь так уж не мила, Олег Валерьевич, можете все сделать значительно быстрее. Ваше право. Препятствовать не будем. Но предупрежу вас. Этим шагом вы оставляете последний ход в партии за нами. Красиво не будет, даже не надейтесь. Вам же важнее всего, что о вас скажут, напишут, да? Хоть у нас и нет возможностей наших российских коллег, ну или в настоящий момент правильнее было бы сказать – оппонентов, но и мы что-то умеем. Поэтому говорю прямо, надеюсь, вы оцените мою искренность: отдав последний ход нам, вы однозначно проиграете.
Майор замолчал в ожидании хоть какой-то ответной реакции Олега, молчавшего на протяжении всего монолога, конечно же продуманного заранее.
«Надо признать, глухая оборона ему удается неплохо… Как же расшевелить этого флегматичного эгоцентрика… расшевелить…» Барвинский торопливо перебирал в голове возможные варианты развития сценария разговора. Пауза не должна была затягиваться слишком надолго. «Ладно, попробуем прямо в лоб», – наконец решился он.
– Олег Валерьевич, думаю, вы хорошо помните наш предыдущий разговор. Понимаю, что вас удерживает от принятия положительного решения. Патриотизм, да? – Эсбэушник заинтересованно скосил взгляд, ожидая хоть какой-нибудь реакции. Олег продолжал все так же безучастно изучать узор трещинок в бетонном полу. «Черт! Сидит как Дастин Хоффман в «Человеке дождя»! Может, умом уже тронулся? Личность творческая, ему много не надо». – Вам, как пропагандисту, то есть человеку заведомо второго уровня, который порождает, а не потребляет смыслы, не пристало слепо, искренне верить в агитпроп собственного производства. Все это фантом, симулякр. Навязываемая массам модель поведения, где ваш личный интерес вообще не принимается во внимание. И мне странно, что приходится объяснять вам эти азбучные, прописные истины…
– А вы сами как поступили бы на моем месте? – неожиданно перебил Олег, глянув на собеседника исподлобья.
– Я? Вы хотите знать, как поступил бы я? – Барвинский выгадал секунду для обдумывания следующей фразы и решил, что режим личной откровенности оптимальнее всего. – Ну во-первых, все зависит от точки зрения. Вот сейчас мы вам принудительно показываем предмет с другого ракурса, и ваше мнение меняется, пусть и не сильно, но меняется, корректируется, вне зависимости от вашего желания. И мой вам совет: не смешивайте личные убеждения и работу. Это и есть профессионализм. А вы лишь любитель пока что. Не более. Во-вторых. Что касается меня. Послушайте историю. Мой дед – простой галицкий крестьянин из-под Львова, что в момент его рождения носил название Лемберг. Это была Австро-Венгрия. Возмужал он в Польше маршала Пилсудского. Украинцам нелегко приходилось под властью ляхов, впрочем, как поется в одной песне, и «в радянській країні щастя не буде». Тогда дед вступил в ОУН. После начала советско-германской войны он оказался на стороне Руслана Мельника в его внутрипартийной сваре с фракцией Степана Бандеры. Как и прочие сторонники Мельника, он добровольцем вступил в ряды «Галичины». И не щурьтесь, Олег Валерьевич. Себя они считали сечевыми стрельцами и именно так расшифровывали «Шутц Штаффель», к которому отношения имели крайне мало. Под Бродами, в бою с Красной армией дед был тяжело ранен. Его, поручика, вывезли в тыловой госпиталь, в Германию. Но тыл очень быстро стал западным фронтом, а вскоре и западной зоной оккупации. К счастью деда, польский генерал Андерс был однокашником украинского генерала Шандрука по императорскому офицерскому училищу. Опять же ирония истории. Андерс сумел добиться в Лондоне статуса интернированных польских подданных, верных правительству в изгнании, для чинов «Галичины». Так дед избежал участи казаков, выданных англичанами Советам в Лиенце. Как и многие украинцы, он не чувствовал себя в Европе в безопасности и в итоге оказался в Канаде…
