— Протяните руки, — скомандовала Ривер, — так, чтобы оба больших пальца смотрели влево.
Ага, кажется, разобралась. Левую руку ладонью вверх, правую — ладонью вниз. Когда мы взялись за руки, наши кисти сомкнулись в идеальную цепь — левая рука на правую, правая — на левую. Круто.
— Я знаю, что раньше ты уже участвовала в кругах, — сказала мне Ривер. — Но в каждой группе свои правила. Просто делай, как мы, и все будет в порядке.
Мы двинулись направо вокруг костра. Это тоже оказалось довольно занятно. Сначала стоишь лицом к огню, потом делаешь шаг, поворачиваясь к нему левой стороной, затем снова смотришь прямо на огонь, и поворачиваешься правым боком.
Лево-прямо-право-прямо-лево-прямо — и так далее, по кругу. Во время этого хоровода меня посетили две любопытные мысли, и я не стала их прогонять, несмотря на то, что мне следовало полностью сосредоточиться на огне, готовясь отдаться магии — аллилуйя!
Первая мысль была очень проста: какое счастье, что придворные танцы окончательно вышли из моды! Меня угораздило родиться законченной недотепой: ни малейшего чувства ритма, никакого умения выдерживать такт и полное отсутствие понимания, где кончается мое личное пространство и начинается территория партнера. До сих пор не могу без содрогания вспоминать эти унизительные балы, на которых я неуклюже пыталась правильно отсчитать нужное число шагов. У меня была репутации «красотки, которая танцует, как медведица». Причем, под этим именем меня знали сразу в нескольких странах.
Однако сейчас, очутившись между Ривер и Солисом, я совсем неплохо двигалась по кругу.
Огонь ярко освещал лица участников круга, придавая нам всем несколько хэллоуинский вид, а контраст между жаром костра и холодом ночного ветра рождал странное ощущение, будто я вдруг разделилась пополам: одна теплая, а другая — холодная. Одна светлая, вторая — темная.
Это была вторая мысль, и я ее прогнала.
Опомнившись, я предприняла еще одну попытку сосредоточиться на происходящем. Теперь все вокруг меня пели, но песня была мне незнакома. Она была совсем не похожа на ту песенку, которую Ким пела в Бостоне, а мы все ей подпевали. Это была песня совсем другого вида.
Прислушиваясь, я постепенно начала понимать, что каждый участник круга поет что-то свое. Все голоса и мелодии сливались воедино, оставаясь при этом совершенно разными. Некоторые песни были набором слов, причем сразу на нескольких языках, но были и просто звуки — долгие и протяжные, словно доносящиеся из чрева горбатого кита.
Все это было довольно мило, но, самое главное, я начала чувствовать прилив энергии.
Никто не обращал на меня внимания — все были поглощены в себя, в свои движения, звуки и песню. И тогда я начала тихонько гудеть себе под нос.
Это оказалось совсем неплохо, и я рискнула прибавить громкости. В тех немногих кругах, в которых я участвовала, включая круг Ким, призывающие силу песни звучали несколько... требовательно, что ли. Резко. Как приказ. Изредка — как обольщение.
Но эта песня была больше всего похожа на подарок, а не на требование немедленно выдать нам на разграбление все магазины сети «Холлмарк». Она была словно подношение — небу, деревьям, новой луне, друг другу.
Теперь, когда я вплела свой голос в общую песню, я почувствовала, как она вскипает во мне. И тогда я сделала отчаянный прыжок от гудения к тому, чтобы открыть рот и присоединиться к поющим, издавая звуки, которые сольются с остальными, а не будут звучать особняком. Несколько голосов звучали с особенной мольбой, и я сплелась с ними, не заглушая других.
Вот так все и случилось. Через несколько минут я почувствовала, как прилив энергии заполняет меня, разливается внутри, как глоток согревающего виски, как взрыв чистой радости, как всепоглощающее ощущение такой силы, ликования и восторга, что я была счастлива отдать все, чем владела, тому, чем мы занимались. Я была счастлива проводить энергию. Я была бы счастлива делать это для чего угодно — для роста кукурузы, для удержания снежных лавин или свержения государства. Все было одинаково прекрасно, возможно, и я никогда еще не испытывала такого невероятного счас...
Со следующим вздохом я очутились в небольшом деревенском доме. Стены его были сделаны из закопченных досок, а потолочные стропила покрыты резьбой и ярко раскрашены. Снаружи доносились вопли, топот лошадиных копыт, крики мужчин.
«Боже, боже, боже!» — стучало у меня в висках. Сердце бешено колотилось о ребра, дыхание застревало в горле. Я сделала все, что смогла — к тому, что случилось, нельзя было приготовиться заранее. Дрожащими руками я погасила единственную свечу — может быть, так дом покажется пустым — и заползла за кровать, застеленную соломенным тюфяком.
Дверь с грохотом распахнулась, крики боли и ужаса стали громче. Я слышала, как лошадиные копыта грохочут по обледенелой глине снаружи.
Какой-то мужчина ворвался в дверь, вбежал внутрь и огляделся по сторонам. Его длинные золотистые волосы, заплетенные в косы, были забрызганы кровью, кровавые пятна засыхали на кольчуге. Он шагнул к очагу с висевшим над ним котелком, но котелок оказался пустым, и воин с ревом отшвырнул его прочь. Этот котелок я едва могла приподнять двумя руками. Высокие кружки с крышками тоже оказались пусты, на полке нашлась только корка черствого хлеба, и мародер в бешенстве пнул ногой маленький стол и с такой силой хватил стулом о дымоход, что дерево разлетелось в щепки.
Конечно, мы все слышали о свирепых грабителях с севера — в каждой деревне рассказывали страшные истории об их набегах. Но никто не думал, что они осмелятся пересечь степь зимой, ведь это был настоящий поход смерти. Как оказалось, мы ошиблись.
Воин повернулся, чтобы уйти, но что-то его остановило. Звук был совсем тихий, но он его услышал. Он круто развернулся, обшаривая глазами темную комнату. Я перестала дышать, и мне показалось, что даже шум снаружи стих.
В следующий миг он нашел меня и за руку выволок на середину комнаты. Он мог бы убить меня одним ударом, отрубив мне голову и отшвырнув ее в дальний угол комнаты — а мог найти сотни способов заставить меня просить о смерти, умолять о ней, понимая, что Бог глух к моим молитвам.
Он снова взревел, как зверь, и швырнул меня на постель. Он был вдвое крупнее меня, с ног до головы пропитанный смрадом войны — кровью, потом и страхом других людей, поэтому я закрыла лицо руками, пока он с рычанием задирал мои юбки и драную нижнюю рубашку.
«Дай мне силы выдержать, дай мне силы выдержать все это», — снова и снова твердила я про себя.
Он уже схватился рукой за свои штаны, когда слабый звук вновь привлек его внимание. Пригвоздив меня к тюфяку одной рукой, он снова обшарил глазами комнату. Теперь мы оба слышали это — плач младенца.
Я схватила его за руку, когда он бросился на звук, я пыталась припомнить несколько варварских слов, которые когда-то слышала. Снова и снова я хватала его за руку, пока он не стряхнул меня, как осенний лист.
