Рейн наклонился, как будто для того, чтобы помочь мне, но я отшатнулась и выставила вперед руку, приказывая ему не приближаться. Повинуясь какому-то внезапному порыву, он схватил меня за руку, потянул вниз — и не успела я перевести дыхание, как он опрокинул меня на сено, навалился сверху и поцеловал.
Я не могла ничего сделать, не могла думать. Да, я тысячу раз воображала, что произойдет, когда он окажется в моих руках, я мечтала о нем с первого момента, как только увидела, но при этом никогда — никогда! — не думала, что это когда-нибудь произойдет на самом деле.
А теперь он целовал меня, причем не со злобой и ненавистью, а с какой-то теплой, соблазнительной настойчивостью. На сеновале, в конюшне, среди ночи. Черт возьми, а?
Рейн отстранился, не сводя блестящих глаз с моего лица. Темно-русые волосы падали на лоб, на высоких скулах играл румянец. Если отбросить в сторону все мои истерические фантазии, то в этот момент он был в сто раз сексуальнее любого парня, а я была трезвой и холодной, как камень.
Я смотрела на него и видела, как часто он дышит, как темнеют его губы. Медленно, словно давая мне время отстраниться, он поцеловал царапину на моей щеке, и она снова засаднила. А я продолжала смотреть на него, совершенно оглушенная всем происходившим и унизительным пониманием того, что несмотря ни на что, я по-прежнему хочу его, причем хочу гораздо больше, чем кого-нибудь хотела за всю свою до-о-о-олгую жизнь.
Рейн намотал прядь моих волос на кулак, удерживая мою голову на месте, и снова склонился надо мной.
— Поцелуй меня, — прошептал он, глядя на мои губы. — Поцелуй меня.
И тут мои нервы разом проснулись — от ступней вверх до груди, рук и лица. Он снова опустил лицо, я почувствовала его жесткие губы на своих губах, и медленно, постепенно осознавая невозможность происходящего, стала целовать его в ответ.
Прошли долгие месяцы с тех пор, как я в последний раз кого-то целовала — я уже успела забыть лицо того парня со склада в Лондоне.
Не помню, когда я в последний раз целовала кого-то трезвая, в полном рассудке и совершенно сознательно. Честное слово, не могу вспомнить. Несколько лет назад? Несколько десятилетий? Это было... прекрасно. Я просто не могла поверить, что это Рейн. Тот самый Рейн — со всем, что стояло между нами. Я задышала чаще.
Рейн просунул ногу между моих коленей и снова навалился на меня. Его вторая рука скользнула к поясу моих джинсов, забралась под свитер и поползла вверх, словно хотела обмерить охват моей грудной клетки. На какой-то миг Рейн отстранился, заглянул мне в глаза, а потом наши губы одновременно нашли друг друга, я обхватила его руками за шею и закинула ногу ему на ногу.
Это было... невероятно, невероятно прекрасно. Тяжесть его тела, запах его кожи, ощущение его волос под моими пальцами, его губы на моих губах, наше дружное дыхание... Но поразительнее всего было какое-то доброе чувство, которого я не испытывала уже очень-очень давно. Я почувствовала, как что-то большое и могучее — счастье? — расцветает у меня и груди, и прижалась к Рейну еще теснее, поражаясь тому, как чудесно подходят друг другу наши тела.
Тем временем мои пальцы добрались до ворота его рубашки, где начинались пуговицы, и коснулись гладкой, бронзовой кожи на груди Рейна. Его кожа обжигала, как огонь.
«Если бы только он был мой...»
Я зажмурилась и запретила себе думать, я просто поплыла по течению, отдавшись возбуждению, головокружению, радости и почти... да-да, именно так. Я была счастлива.
Рейн оторвал свои губы от моих и стал целовать меня в шею, под челюстью.
— Ты красивая, — прошептал он, когда я запрокинула голову. — Ты красивая.
Я посмотрела в его прекрасные, чуть раскосые глаза.
— Я тебе не нравлюсь.
— Ты слишком сильно мне нравишься, — хрипло ответил он. — Я слишком сильно тебя хочу. Я пытался держаться от тебя подальше.
Он снова поцеловал меня в губы, а его слова всколыхнули мой и без того потрясенный разум.
Эти мгновения стерли все воспоминания обо всех других людях, о четырехсотлетней веренице лиц и поцелуев. Все казалось настолько новым и важным, словно я снова вернулась в юность. Он был всем, чего я когда-либо хотела и когда-нибудь захочу. Он был моей ожившей идеей лучшего мужчины, единственным, с кем я хотела быть. И вот когда я так смотрела на него, а наше дыхание все учащалось в ночной тишине конюшни, и губы мои уже начали изгибаться в улыбке, я увидела, как холодное знание тенью прошло по его лицу, просочилось в глаза и погасило пылавшее в них пламя.
Он моргнул, словно пробуждаясь ото сна, и смертельная угроза сдавила мне грудь, холодом обожгла желудок.
Рейн посмотрел на пряди моих волос, зажатые у него в кулаке, потом заглянул мне в глаза, словно увидел меня впервые в жизни. Но даже когда глаза его расширились, и он резко отстранился от меня, я все равно попыталась еще крепче обнять его за шею, чтобы удержать...
«Нет, нет, нет — вернись, вернись...»
— Твои глаза. Твои волосы. Ты — выросла.
Потрясенный, Рейн быстро вскочил на ноги, с размаху врезавшись головой в низкие стропила крыши. Я слышала, как он процедил какое-то незнакомое мне слово, несомненно, означавшее извечное: «вот дерьмо».
— Да, конечно, — сказала я, сглатывая. После того, как он оставил меня, мои руки словно опустели, а все тело остыло.
— Ты... Ты... — выдавил Рейн, обращаясь скорее к самому себе. Он выглядел испуганным, потрясенным, он смотрел на меня с неподдельным ужасом, прижимая руку к своим прекрасным твердым губам.
И вот тут, в тусклом свете фонарика, четко обрисовывавшего фигуру Рейна, среди запахов конюшни и сена, посреди темной холодной ночи, я, наконец, все поняла.
Я лежала, оцепенев, а воспоминания молниями проносились в моем мозгу. О, Боже, Боже мой, нет, о нет...
Он с ужасом и отчаянием смотрел на меня.
— Ты из дома Ульфура, — прошептал он, и мое сердце с размаху врезалось в ребра, а дыхание застряло в горле. — Эти волосы, эти глаза... и твоя сила. Ты — оставшаяся в живых из дома Ульфура. Единственная, оставшаяся в живых.
У меня перехватило горло. Я смотрела на него, и кровь отливала у меня от лица. Я не могла дышать. Все вокруг исчезло, осталось только его лицо, освещенное фонарем.
— А ты... Ты Зимний мародер, — голос мой стал похож на сиплый писк, я сама едва слышала себя. — Зимний мясник.
Рейн отшатнулся, словно от удара, и вытянул руку, чтобы не свалиться с края сеновала. Даже в слабом свете я видела, как позеленело его лицо, и слышала, как дыхание короткими хриплыми вздохами вырывается из его груди.
Я целовала его. Целовала его.
— Тебе не двести шестьдесят семь, — медленно проговорила я. — Ты старше меня. Сколько тебе? Пятьсот? Шестьсот? Ты приходил с севера, снова и снова, каждые несколько лет, зимой. Ты грабил. Ты вырезал целые деревни. Насиловал моих соседок. Ты чуть не изнасиловал меня. Ты чуть не убил моего сына. Ты украл у нас лошадей, коров и все, сколько-нибудь ценное. Ты ограбил людей до нитки, и они потом умерли с голода. Те, кого ты не зарезал сразу.
