Посвящается моей семье, моим родным,
сохранившим любовь и единство
в темные времена всеобщего разъединения
Оформление серии А. Дурасова
Сигнальный путь – это последовательность молекулярных событий, преобразующих химический или физический сигнал, приходящий извне в собственную активность живой клетки.
Выдержка из инструкции по молекулярному аннотированию.
У личности нет прав – во всяком случае, тех, о которых кричат при постройке новых взаимоотношений. У личности есть обязанность – понимать. Прежде всего понимать своего ближнего. Разбирать по камушку ту толщу, которая разделяет нас, каждого с каждым. Это работа трудная, долгая и – что горше всего – никогда не достигающая конца.
Гаспаров М. Л. Обязанность понимать // Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М., 2001. С. 95–98.
«Хаотичная мультиэтническая держава, так называемая Австро-Венгерская империя, исчезла после Первой мировой заодно со своим османским соседом и соперником (и по большому счету родственником – но я вам ничего не говорил), а на их месте образовались новенькие, с иголочки, национальные государства. Османская империя со множеством народов – точнее, тем, что от них осталось, – стала Турцией, сформированной по швейцарской модели, причем никто не увидел в этом никакого противоречия. Вена сделалась пленницей Австрии, с которой у нее не было почти ничего общего, кроме разве что языка. Вообразите, что Нью-Йорк переехал в Центральный Техас и по-прежнему называется Нью-Йорком. Стефан Цвейг, еврейский писатель из Вены, считавшийся в ту эпоху самым влиятельным автором в мире, излил боль по этому поводу в грустных мемуарах под названием «Вчерашний мир». Вену, входившую в число мультикультурных городов наряду с Александрией, Смирной, Алеппо, Прагой, Фессалониками, Константинополем (ныне Стамбул) и Триестом, уложили в прокрустово ложе национального государства, и ее граждане оказались зажаты в тисках межпоколенческой ностальгии. Не в силах перенести потерю и прижиться где-либо еще, Цвейг позднее покончил с собой в Бразилии. Я впервые прочел его книгу, когда сам оказался в такой же физической и культурной ссылке – мой левантийский христианский мир был разрушен войной в Ливане, и я спрашивал себя, мог ли Цвейг остаться в живых, если бы отправился в Нью-Йорк».
Талеб Нассим. «Антихрупкость»
Предисловие
В феврале 2014 года в Барселоне я вела тренинг по системной биологии для новых сотрудников R&D-отдела
[1] одной международной корпорации, в которой тогда работала и которую вскоре собиралась покинуть, чтобы вернуться в науку. Тренинг был одним из условий нашего полюбовного расставания. Окна гостиничного номера, в котором я провела месяц, выходили на неизбежную Саграда-Фамилиа. На нее же с другой стороны смотрел фасад корпоративного офиса, но тренинг шел в комнате без окон, так что бо́льшую часть рабочего дня я была избавлена от созерцания величайшего долгостроя двадцатого века и от доступа свежего воздуха заодно.
Я приходила на работу к девяти часам утра и рассказывала своим студентам то немногое, что знала о цепочках и сетях молекулярных взаимодействий, существующих в живых клетках, и учила их выискивать информацию в научных статьях и проверять выводы фактами – то, что хотел показать автор, тем, что он действительно показал. А по вечерам, когда я возвращалась в отель и включала компьютер, на меня обрушивалась реальность, в которой между выводами и фактами отсутствовала не то что причинно-следственная связь, но даже слабое подобие корреляции. Я проверяла задания учеников и готовилась к следующему дню, бегло пробегая глазами ленты новостей и френд-ленты, где одна половина моих украинских друзей призывала проклятия, смерть, позор на головы другой половины (надо ли уточнять, что обоюдные проклятия обе стороны – «за Майдан» и «против Майдана» – посылали исключительно на русском?..). Войны еще не было, ничто из происходившего на Украине (если вынести за скобки самоопределяющийся/аннексированный Крым) еще не выплеснулось за рамки «массовых беспорядков», как это обозначает выхолощенный язык корпоративных СМИ. Но ненависть, раскаленное взаимное напряжение уже повисли в украинском секторе интернета и понемногу электризовало интернет российский, так что всякий неопределившийся, не принявший безоговорочно одну из сторон, чувствовал себя всеобщим врагом. Люди, выходившие на площадь за европейскую «свободу слова» и «против произвола властей», уже начинали банить друзей за малейшее несогласие и соглашаться, что произвол в некоторых случаях может быть и необходим, а другие, пассивно-лояльные, вероятно, даже слишком пассивные и слишком лояльные к ошибкам прошлой власти, новой не желали спустить ни малейшей оплошности и живо усваивали главный (с их точки зрения) киевский урок – добрым словом и вооруженным сопротивлением от верхов можно добиться гораздо большего, чем одним только добрым словом… Собеседников штормило. Истерическую радость мгновенно сменяла истерическая злость и обратно, – невыносимые эмоциональные качели, на которых человеку со стороны было невозможно удержаться дольше двадцати-тридцати минут в день, да и то… Я закрывала компьютер трясущимися руками, падала на кровать и снова, и снова прокручивала в голове планы срочной эвакуации родителей. В ночном окне над крышами соседних домов вырисовывался силуэт последнего творения Гауди, и я задергивала окно темной шторой, чтобы его не видеть. Чтобы ничего не видеть.
И возвращалась к своим молекулам. Я пыталась отрешиться от хаоса людских страстей, редактируя инструкции по молекулярному аннотированию, но это не помогало. Лиганды конкурировали за рецепторы, словно идеи за головы граждан. Единственной мутации, единственной ошибки в пути передачи сигнала было достаточно, чтобы превратить нормально делящуюся клетку в раковую. Самозащита и самоуничтожение in vitro
[2] выглядели неразличимо и требовали дополнительных, уточняющих экспериментов. Одна и та же молекула, в зависимости от контекста, могла нести жизнь и смерть. Вопрос «вы что же, против Майдана?» / «вы что же, за Майдан?» звучал бессмысленно, как предложение определиться в своем отношении к апоптозису
[3]: скажите наконец – вы за или против Bax?
[4] Как будто митохондриальный ответ изменится от того, что я буду за или против. Как будто я могла быть «за» или «против», имея на одной стороне брата, а на другой – любимых друзей… Как мне, рожденной на Луганщине, учившейся в Харькове, но выбравшей для аспирантуры городок «научного» Подмосковья, а после болтающейся на веревочке временных контрактов – из Москвы на Урал из Гейдельберга в Монпелье и снова в Москву, Барселону, Париж, было из всего этого выбирать? Никак, говорила я себе, но сердце не успокаивал этот благоразумный ответ, и снова приходил ко мне в ночи проклятый вопрос: кто я на этой земле и на этой войне?..
