– С праздником, мамочка. С Восьмым марта, – сказала я, вспоминая, как в детстве к этому дню мы рисовали в школе открытки с кривыми цветами и разучивали глупые, трогательные стишки, и поцеловала ее в лоб.
Она только отмахнулась. Я поставила еду на стол. Проследила, чтобы мама съела суп, котлету с рисом и выпила компот, стряхнула крошки. Рутина. Привычная и оттого уже почти не тягостная ноша. За все это время она даже ни разу не взглянула в мою сторону. Это хорошо. Значит, сегодня у нее спокойный день и ее можно оставить одну. Я помыла посуду и пошла переодеваться. Была моя очередь ехать к Руслану. Мы жили на два дома: то у меня, то у него. Когда-то это казалось радикальным вызовом провинциальным нравам, но за десять лет утряслось в образ жизни, не более и не менее волнующий, чем любая семейная привычка. Я бросила в рюкзак несколько чистых трусов, джинсы на каждый день, платье, если мы надумаем куда-нибудь выйти, и пару банок консервации. Полила огуречную рассаду на окне. Отсыпала корма курам, выпустила Пальму побегать во двор. Готова. Добавила в сумку ноутбук, не хотелось лишний раз таскать старичка с собой, но пора было сочинять темы для рефератов студентам-экологам, вот в автобусе и подумаю…
В окно, выходящее на улицу, постучали, я выглянула. Под домом, задрав голову, стояла Алена.
– У тебя покрывалки есть? – спросила она неожиданно высоким голосом.
– Какие покрывалки? – опешила я.
– Обычные! Для кроватей! – прокричала она. – Из опеки приходили, проверяли условия. Можно ли доверить нам приемных детей. Говорят – нельзя. Говорят – у вас покрывалок на кроватях нет, чему вы можете детей научить!
– Подожди, подожди! – испуганно закричала я в ответ, угадывая и перебивая начинающуюся истерику. – Я посмотрю, кажется, у нас было!
В кладовке нашлось мое старое детсадовское еще одеяло с розовыми зайцами. Я вывалила его Алене прямо в окно.
– Спасибо, – сказала она, – мы купим и отдадим.
– Забирай, забирай. Подарок. Восьмое марта все-таки.
Алена слабо улыбнулась.
– Да, и правда ведь, совсем меня эта тетка сбила. Поздравляю, соседка!
Забежала Лидочка, принесла фиалку в горшке и мимолетное ощущение праздничного гулянья – нежное шуршанье цветастого платья, оживленный блеск подведенных глаз и вкусный ванильный запах духов. Я подарила ей давно припасенную свечку с отдушкой. Лида любила все такое ароматическое. Она всплеснула маленькими розовыми ручками: «Кофейная! Обожаю! Все-таки, Алечка, только девочки знают, что девочкам подарить, мне мальчики на работе вечно какую-то ерунду притаскивают, и не откажешься ведь!» У Лиды был легкий счастливый характер и ладное округлое тело, даже странно, что она так ни разу не была замужем, не имела своих детей, вся ее теплота, нежность, женская тяга ушли в работу, в чужое нелегкое материнство. О каждой из своих «беремчиков» она пеклась, как о родной, каждому младенчику радовалась, как своему собственному. Я ей немного завидовала. У меня была только Пальма… Чокнулись вишневым ликером – «За нас, красивых!» Потом подружка убежала к себе в отделение, а я убрала недопитую пузатую бутылку в сервант до следующего праздника.
В Луганске было солнечно, ветрено, просторно. Заснеженные улицы и скверы казались шире, праздничное многолюдье бодрило, и я в который уж раз за эти десять лет удивилась – почему я до сих пор сюда не перебралась? Руслан предлагал мне это регулярно, хотя последнее время менее настойчиво – кому угодно надоест повторять одно и то же из года в год. Я отговаривалась то работой, то мамой, но мы оба знали, что это несерьезно. И все-таки – деловой, активный, почти столичный Луганск был чужим, а жалкий, заброшенный Край – родным. Вероятно, я могла бы прижиться и здесь, но так же, как и с ремонтом, боялась рисковать. Точка равновесия, с трудом достигнутая двенадцать лет назад, дорого мне стоила, я опасалась сделать даже шаг в сторону… Хотя… Если я больше не любила тебя… Перемен в любом случае не избежать. Может быть, зря я пряталась от них так долго.
Руслан подарил мне цветы и флакон туалетной воды Lanvin с запахом дикой розы, как я любила. Мы поужинали в кафе, вернулись домой и легли в постель – это был тот самый диван, на котором двое несуразных школьников когда-то пытались разобраться в тонкостях С3-С4 фотосинтеза. Ты до сих пор сентиментально таскал его за собой, хотя он трещал и скрипел в ответ на наши любовные усилия. И кстати, об усилиях… Я прислушивалась к ощущениям, пытаясь уловить произошедшую во мне перемену, но все происходившее между нами было по-прежнему приятно, привычно и совершено нормально… Отчего-то набежало тихое, похожее на судорогу отчаяние при мысли, что так теперь будет всегда. Пристойная жизнь, качественный секс, приличный человек рядом – грех жаловаться. Живут же люди. Чем я лучше? В мире столько вещей, которыми можно заниматься вместе, заниматься рядом, лишь бы только не заниматься друг другом… Может быть, купим новую кровать? Поменяем окна? Сделаем наконец ремонт?
Наверное, от моих волос все еще пахло краской и обойным клеем, или просто Руслан успел изучить мой ежегодный распорядок, потому что он спросил:
– Как обычно, капитальный?
– Как обычно, косметический, ты же знаешь мою точку зрения – мало что на этом свете стоит капитального ремонта, проще уж сначала начать.
Как ни странно, он со мной согласился:
– Наверное, ты права.
Я промолчала, слишком удивленная, чтобы что-то ответить.
– Есть своя прелесть в том, чтобы жить «налегке»…
Библиотека в пару сотен томов – это было не то чтобы совсем «налегке», но я понимала, что он хотел сказать. За вычетом книг у Руслана было так же мало личных вещей, как и у меня, и его аскетичному жилью эпитет «уютный» соответствовал примерно в той же степени, что и моей развалюхе. Нам были одинаково безразличны окружающие предметы, за исключением немногих, сохранивших дорогие нам воспоминания – книг, кассет, репродукций. Я до сих пор помнила голос Фредди Меркьюри, взлетавший под крышу твоей комнаты, где мы готовились к республиканской олимпиаде по биологии шестнадцать лет назад. Высокий звук неистовой «Барселоны», звонкий зов иной, так и не испытанной жизни.
Неожиданно Русик сел на кровати, подпихнул подушку под спину и посмотрел на меня:
– Мне предлагают работу в Киеве, в республиканском центре, – сказал он, – я хочу уехать. Я должен ехать. Мне тесно здесь. Это не мой уровень. Ты должна понимать.
Ну еще бы, конечно, я понимала и помнила, как два последних школьных года чувствовала себя цыпленком, стиснутым скорлупой, в таком родном и таком невыносимо тесном городке. Как цеплялась за единственную, спасительную мысль – я уеду. Еще год, еще полгода, несколько месяцев еще, и уеду.
Но помнила и другое – как я уговаривала тебя бежать со мною, в Киев, в Харьков, в Донецк, куда угодно! Нам, олимпиадникам, в тот год были открыты любые пути. И как спокойно и ясно ты доказывал мне, что должен остаться:
– Там в мединститутах везде физика главным экзаменом. Я не пройду.
