Лексова половина стола была завалена мотивирующими картинками и бодрыми лозунгами, навевающими скуку и скрежет зубовный. Здесь в муках творчества и плагиата рождался план нового тренинга.
После того как бывают заработаны первые бабки и закрыта проблема элементарного физического выживания, у многих организаций случаются проблемы с дальнейшим мотивированием сотрудников. Люди начинают работать спустя рукава, не настолько плохо, чтобы дело немедленно развалилось – это как раз лечится увольнениями наиболее зарвавшихся, но и не настолько хорошо, чтобы оно продолжало расти и развиваться теми же темпами, что вначале, что в конечном счете все равно предвещает крах, лишь несколько более отсроченный и мучительный. Как показывал зарубежный опыт, регулярное повышение зарплат от проблемы не спасало, да и вообще, начиная с определенного уровня, переставало работать как эффективный стимул. Несколько лет назад американские специалисты по работе с персоналом в поисках лекарства от этой напасти разродились концепцией «миссии фирмы», провозгласив, что работнику нужна не только высокая зарплата, но и высокая цель, чтобы, вкалывая по десять-двенадцать часов в сутки, он чувствовал себя не машинкой для зарабатывания денег, но частью общего осмысленного и вдохновляющего дела. «Дарим свободу!», «Соединяем людей!», «Делаем мир лучше!» – такие лозунги адресовались теперь не столько потребителю, сколько самому производителю. Эдакая форма корпоративного аутотренинга… Лекс пытался перенести эту обновленную капиталистическую версию идеологии стахановского движения
[14] на отечественную почву. Я стряхнула бумаги в верхний ящик. Приедет, сам разберет.
Мы оба старались друг друга не задевать после кризиса двухлетней давности. Сначала это давалось нелегко, но постепенно нашлись какие-то оптимальные дистанции и стратегии сосуществования. Жить стало спокойнее. Я перестала тиранить Машку диетами, и она стремительно похудела за месяц, проведенный с отцом в Крыму. Правда, теперь иногда я ловила себя на мысли, что мне неприятно до нее дотрагиваться. Тот мягонький, круглолицый ребенок, с полнотой которого я так долго и безуспешно боролась, почему-то вызывал больше желания себя потискать. Может быть, дело было в гормонах, я перешла на новые противозачаточные таблетки и мне вообще перестали доставлять удовольствия случайные прикосновения посторонних людей. Даже секс временами казался ненужным набором излишне утомительных телодвижений, а удовольствие от него слишком предсказуемым и не стоящим таких усилий. Впрочем, я никогда не отказывала Лексу. Надо, значит надо.
Я поняла, что искусство жить состоит в умении распределить в течение дня несколько маленьких приятных занятий и вознаграждать себя ими за неизбежные рутины. Так тренируют цирковых животных, время от времени подкрепляя бессмысленные усилия на потеху публики маленькими рыбками или кусочками сахара. Полчаса повозиться с фиалками с утра (почему-то после тридцати и меня потянуло разводить цветочки на подоконнике), запостить фотографию в Фейсбук, собрать новые бусики из заготовок, слушая, как Машка читает вслух домашние задания, полистать дурацкий, но все еще смешной Баш перед сном, выбраться в бассейн, покрасить ногти сумасшедшим фиолетовым лаком – это помогало прожить день, давало силы подняться утром, дотянуть до вечера и не сорваться. Я стала бережней относиться к себе и пыталась согласовать рекомендации ЗОЖ с желаниями собственного тела. Однажды мне приснился сон, что я ем гречневую кашу и рот у меня набит, но я почему-то не могу ни проглотить, ни выплюнуть теплую разваренную крупу, а могу только давиться и задыхаться. Я проснулась в пятом часу с одышкой и колотящимся сердцем, и после этого меня целую неделю тошнило от одного вида гречки. Раньше бы я непременно «проявила силу воли» и всё равно заставила бы себя есть «через не хочу», а теперь только пожала плечами, выкинула два пакета коричневой крупы и заменила ее нечищенным рисом и чечевицей. Новая похлебка понравилась даже Лексу, так что в конечном счете перемена была к лучшему.
Мы с подругами открыли для себя занятие почти столь же увлекательное, как азартная игра – мир интернет-покупок. Лекс сперва бурчал, недовольный, но, когда я с цифрами в руках продемонстрировала ему, насколько выгоднее и проще покупать в китайских и американских магазинах, чем пытаться найти что-нибудь приличное в Харькове, он сдался. Машка была самой модной девочкой во дворе, а может быть и во всех окрестностях Ботсада, при этом я тратила на ее одежду не больше, чем мамашки, одевающие детей в турецкое и китайское барахло на Барабашова.
Дочери шло на пользу то, что я больше не висела у нее над душой. Она стала более самостоятельной, приносила домой хорошие оценки. Вечера мы проводили каждая в своей комнате. Машка учила иностранные слова, играла на планшете и читала свои энциклопедии. Я искала новые магазины и новые скидки. Жизнь наладилась. Во всяком случае, сделалась сносной.
Заглянула в детскую, подняла с пола несколько книжек, смахнула с подоконника комочки земли, выпавшие из горшка с традесканцией, поправила криво висевшую таблицу с английскими неправильными глаголами над столом. Пожалуй, это еще можно считать порядком… Позвонила мама. Мы десять минут говорили о Машкиной школе, планах на выходные и новом торговом центре, что открыли недалеко от маминого дома, умудрившись ни разу не обидеть, не зацепить друг друга. Мне все еще было непривычно разговаривать с ней, не ожидая подвохов непредсказуемого характера, и хоть тепла в этих разговорах по-прежнему было немного, уже можно было признать, что и на этом фронте тоже стало спокойней.
Грех жаловаться, грех – ежедневно напоминала я себе. Но временами все равно набегало тихое, похожее на судорогу, отчаяние от мысли, что теперь так будет всегда. Терпимые сложности, выносимая жизнь без развития и без цели. «Неплохая жизнь» – как приговор. Такое настроение можно было, конечно, списать на выбрыки моего несносного характера, но я видела, что и других настигает такое же ощущение безысходности, придавленности, духоты на фоне вполне благополучной и даже успешной личной жизни.
Лекс все так же ездил в Россию – в Москву, Питер, Челябинск. Привозил деньги, но больше не привозил горящих глаз и сбивчивой, страстной скороговорки с надеждой на скорые перемены. Вместо чаемого обновления в России теперь был закон против усыновления иностранцами больных детей-сирот, а выпускница философского факультета МГУ, кричавшая веселое, хулиганское «Богородица, Путина прогони!» сменила яркую балаклаву панковской группы на тюремный ватник и объявляла голодовку, чтобы привлечь внимание к условиям жизни бесправных зэчек, над которыми в мордовских лагерях продолжали измываться так же, как тридцать, пятьдесят, семьдесят лет назад, словно «Архипелаг ГУЛАГ» так и не был прочитан. Наш президент-уголовник казался почти душкой на фоне несменяемого кремлевского упыря, который даже внешне с каждым годом все больше походил на Кощея. Друзья все чаще заговаривали об отъезде, даже те, кто в голодные и нищие девяностые бил себя в грудь и кричал – я, да никогда! Оказалось, бывает безвыходная, остановившаяся сытость, еще более невыносимая, чем голод. Или просто мы были уже не так молоды, чтобы радоваться жизни вопреки мелкому, но неумолимо нарастающему беззаконию и массовому отуплению, что постепенно утягивало страну в болото нового застоя.
