– Марсалис, заткнись на хер! – Ее внезапно накрыла ярость. – Ты ни черта не знаешь о Томе Нортоне. Ни черта!
– Я знаю людей вроде него. – Он был так близко, что ей казалось, будто она ощущает тепло его тела. – С самого моего детства, сколько я себя помню, они вились вокруг проекта «Скопа». Они хорошо одеваются, гладко говорят, улыбаются так, будто их снимают для светской хроники. А когда приходит время, они, не моргнув глазом, отдают приказы пытать и убивать женщин и детей, потому что в глубине души им насрать на все, кроме собственных намерений. А вы – вы, люди, – каждый, блин, раз передаете им бразды правления, потому что в конце концов вы – просто стадо долбаных баранов, которым нужен пастух.
– Да ладно. – Ярость переместилась куда-то вглубь живота, и интуитивный рефлекс, возникший, наверное, за годы жизни с Итаном, подсказал Севджи, как использовать гнев. Она заговорило тихим, нарочито безразличным голосом – Если они занимались проектом «Скопа», значит, тринадцатые тоже передали им бразды правления.
Это было как выдернуть вилку из розетки.
«Ты почувствуешь удачный выстрел, – сказал ей как-то в первые дни тренировок инструктор по стрельбе. – Как будто ты, и цель, и оружие, и пуля – части одного механизма. Тогда ты будешь знать, что подстрелила противника еще до того, как он упадет».
Как сейчас. Видно было, как гнев оставляет Марсалиса. Тринадцатый не шевельнулся, но казалось, будто он отступил на шаг.
– Мне было одиннадцать, – тихо сказал он.
А потом действительно ушел, ушел не оглядываясь, закрыл за собой дверь и оставил ее наедине с потухшим экраном.
Глава 35
– Она не твоя мать, – говорит одетый в костюм дяденька с блекло-голубыми глазами.
– Нет, – возражает он, указывая на стоящую за оградой из сетки-рабицы Марисоль, – это мама.
– Нет. – Дяденька встает прямо перед Карлом, прислоняется к ограде так, что та прогибается, дребезжа. С моря беспечно дует порывистый, резкий ветер, и дяденьке приходится повышать голос, чтобы его было слышно – Среди них вообще нет твоей матери, Карл. У них просто работа такая – присматривать за вами. Они вроде нянек.
Карл сердито смотрит на него:
– Я вам не верю.
– Я знаю, – говорит дяденька, и в его лице появляется такое выражение, как будто он неважно себя чувствует, – но ты поверишь. Сегодня у тебя важный день, Карл. И подъем на эту гору – только начало.
– Мы опять туда полезем? – Он старается, чтобы вопрос звучал непринужденно, но его голос дрожит. Подъем на гору оказался самой страшной из всех дяденькиных игр. Не только потому, что в некоторых местах легко можно было упасть и разбиться насмерть, а веревок на этот раз не было: Карл чувствовал, что дяденьки внимательно смотрят на него, когда становится опасно, и не для того, чтобы убедиться, что с ним все в порядке, – до этого им дела нет, – они только хотят знать, боится он или нет. И это было самым страшным, ведь он не знал, должен он бояться или не должен, хотят они, чтобы он испугался, или нет (хоть он и не думал, что так действительно может быть). Кроме того, уже поздно, и пусть Карл почти уверен, что сможет снова залезть на гору, в темноте это вряд ли у него получится.
Дяденька изобразил улыбку:
– Нет. Не сегодня. Но мы должны сделать кое-что другое. Так что теперь тебе придется вернуться вместе с остальными внутрь.
Марисоль за несколькими рядами колючей проволоки по другую строну ограды идет через вертолетную посадочную площадку, поэтому крупное дяденькино тело больше не скрывает ее от Карла. Она не сводит с него глаз, но не машет рукой и ничего не говорит ему. Он вспомнил, как она поцеловала его утром, перед тем как за ним пришли дяденьки: взяла в ладони его лицо и долго всматривалась в него, как когда он получал в драках царапины и ссадины. Потом поспешно отпустила его и отвернулась. Издала горлом какой-то тихий звук и подняла руку, как всегда делала, чтобы поправить выпавшую прядь, хотя прическа была в порядке, но потом прядь все-таки выпала, и Марисоль действительно пришлось ее поправить…
Это были знакомые приметы, но он не мог понять, почему она плачет, ведь он ничего не сделал. Он, наверно, неделю не дрался с другими мальчиками. А дяденькам не грубил и того дольше. В его комнате был порядок, в школе он отлично успевал по всем предметам, кроме математики и холодного оружия, но даже в них, по словам дяденьки Давида и мистера Сешинса, у него наметились успехи. Почти каждый вечер он помогал на кухне, а когда позавчера обжегся о край кастрюли, справился с этим при помощи одной из техник, которые они прорабатывали на уроках по управлению болью, – их преподавала тетенька Читра. Он увидел гордость в глазах Марисоль, когда она об этом узнала.
Тогда почему?
Он всю дорогу ломал над этим голову, но не смог найти ответа. Марисоль плакала нечасто, а без причины не плакала никогда, если не считать одного раза, когда ему было пять или шесть лет. Тогда он пришел из школы с кучей вопросов про деньги: почему у некоторых людей их больше, получают ли дяденьки больше, чем тетеньки, обязательно ли нужно их иметь, и приходится ли иногда ради них делать то, что тебе действительно, действительно противно. Тогда-то она и заплакала непонятно почему, неожиданно – мама все еще продолжала объяснить ему что-то, а слезы уже лились из глаз, и она не успела отвернуться, чтобы их спрятать.
Он знает, всегда знал, что другие мамы иногда плачут по никому не понятным причинам, и что маме Рода Гордона в конце концов пришлось уехать, потому что она постоянно плакала. Но в нем всегда жила смутная уверенность, что Марисоль – другая, не такая, как все. Точно так же он неосознанно гордился тем, какая темная у нее кожа, как сияют белизной зубы, когда она улыбается, как она поет по-испански о доме. Он знает, что Марисоль – особенная. На самом деле, он впервые понимает это только сейчас: обрывки знаний, которые он раньше принимал на веру и считал само собой разумеющимися, неожиданно складываются воедино, и это тяжелое, как глыба, понимание приносит боль, будто рана в груди. Внезапно Марисоль словно выпрыгивает на передний план его сознания. Он смотрит на нее сквозь сетку-рабицу, сквозь колючую проволоку и будто бы видит в первый раз.
Марисоль поднимает руку, медленно, будто она – школьница, которая не уверена, знает ли ответ на вопрос учителя. Машет ему.
– Я хочу с ней поговорить, – говорит он дяденьке.
– Боюсь, это невозможно, Карл.
– Я хочу.
Дяденька, нахмурившись, отклеивается от изгороди, и та, распрямляясь, издает очередной дребезжащий звук.
– Ты знаешь, что не должен так говорить, правда? Твои желания слишком мало значат в этом мире, Карл. Ты ценен тем, что можешь сделать, а не тем, чего хочешь.
– Куда вы ее увозите?
