Прошло много времени, прежде чем я увидела его снова.
Днем я поспала два часа, а когда проснулась, позвонила, чтобы принесли чай. Я послала горничную по магазинам в Голуэй, чтобы купить материю на два зимних платья для меня, а сопровождал ее Фланниган, который должен был сверить бухгалтерские книги поставщика вин, присылавшего нам невероятные счета. Когда в ответ на мой зов никто не появился, я тут же подумала: в отсутствие Фланнигана все слуги сбежали на ближайшие поминки. Горестно вздохнув, я поняла, в какой мере теперь завишу от Фланнигана, с его тяжелым дыханием и беззвучными шагами.
Поскольку никто на мои крики не откликался, у меня не осталось выбора – только спуститься самой и узнать, что там происходит. Это потребовало от меня немалых усилий, но после отдыха я чувствовала себя лучше, а отеки на ногах почти сошли. Найдя тапочки, я плотно закуталась в пеньюар и спустилась по лестнице.
Никого.
– Теренс! – позвала я. – Джеральд!
Никто из слуг не ответил, и тогда я неохотно пошла по коридору к двери, обитой зеленым сукном.
Кухни оказались пусты. Тут должна была кипеть работа. Я стояла остолбеневшая, вспоминая, как мы с Маргарет увидели кухни брошенными во время голода 1879 года. Брошенные кухни означали катастрофу. Резко повернувшись, я вышла через заднюю дверь в кухонный двор, прошла мимо туалетов, мимо небольшого огорода, по саду к прекрасному газону Патрика.
– Патрик! – крикнула я. – Патрик, где ты?
Ответа не последовало. Светило солнце, и цветы покачивались на ветру. Дальше я идти не хотела – мои тапочки были слишком непрочными, а доктор Кагилл строго запретил всякие упражнения, но и в дом, не найдя Патрика, я не могла вернуться.
Я снова позвала его, а когда никто не ответил, заглянула в оранжереи, с трудом прошла по дорожке к итальянскому саду, заглянула в окна недостроенного чайного домика. Хотела было пойти по аллее азалий, но до нее было слишком далеко, к тому же я не видела причин, по каким он бы мог отправиться в часовню. Ноги у меня снова начали отекать. Понимая, что нужно отдохнуть, я вернулась в дом и прошла в библиотеку в надежде, что он уснул на кушетке.
В библиотеке я его не увидела, но под пресс-папье на столе нашла записку, села и прочла ее. «Сара, я все же решил съездить в Клонарин. Не могу больше сидеть и думать, не случилось ли что-нибудь с Хью. Увидимся позже. П.».
Я долго разглядывала записку. Наконец, почувствовав себя получше, прошла в кухню, закрыла на щеколду заднюю дверь и заперла боковую, ведущую в сад. Потом вернулась в библиотеку, села у окна и погрузилась в долгое ожидание Патрика.
4
Спустя какое-то время у меня закружилась голова, и я на час прилегла на кушетку. Хотела запереть дверь библиотеки, но ключа не нашла. До меня все время доносились какие-то тихие звуки, – вероятно, возились мыши за стенными панелями. Мыши были вечной неприятностью. Нужно будет попросить еще мышьяка у Маделин.
Постаралась думать о ребенке. Про себя я уже назвала ее Камиллой, но не сомневалась, что Патрик станет возражать. Мы ни разу не сошлись ни в одном имени, кроме Элеоноры, но и в этом случае он сердился, когда я произносила его на американский манер. Но я уже перестала быть американкой до мозга костей. Тринадцать лет назад я покинула Нью-Йорк, а сразу же по приезде приложила немало усилий, чтобы стать настоящей англичанкой. Маргарет рассказывала смешные истории о том, как трудно ей было привыкать к Англии, а мне это далось легко. Трудность Маргарет, конечно, состояла в том, что брак с человеком много старше, чем она, отсек ее от людей ее поколения. Помню, что всегда сочувствовала ей из-за ее брака с пожилым человеком. Ах, насколько же не по адресу направляла я свое сочувствие! Я пыталась вспомнить отца Патрика, но у меня плохо получалось, потому что я видела его очень давно, когда он приезжал в Нью-Йорк. Я тогда была совсем маленькой, но помню кого-то очень высокого – он отбрасывал длинную тень, был недоступный, сильный и далекий. Я почему-то его боялась и так и не смогла понять почему, хотя иногда казалось, что я вижу эту длинную тень на моем будущем, но это не имело смысла, потому что он умер до того, как я вышла замуж.
Я поднялась и подошла к окну. Дом стоял на очень крутом склоне, и над вершинами деревьев я видела озеро, а открыв окно и опершись на подоконник, разглядела дымок в дальнем конце долины. Неужели они поджигают дома? Я не знала. Попыталась вообразить себя ирландской крестьянкой на восьмом месяце беременности, с праздным мужем, тремя детьми и без крыши над головой. Как живут эти люди? О чем думают? Конечно, у них нет надежд на благоустроенную жизнь и у них есть для утешения их религия, но…
Я представила себе Парнелла, который произносит речи в Вестминстере на своем прекрасном английском. Что, если Парнелл прав, требуя Гомруль для Ирландии? Судя по тому, что пишут газеты, многие англичане тоже так думают. Вот об этом ирландцы никогда не помнили. Они всех англичан считали негодяями, непримиримыми противниками каких-либо перемен в управлении Ирландией. А я? Что я думала об этом? Политика меня никогда не интересовала, и я всегда находила утешение в возможности спрятаться за максиму, гласящую, что женщина и политика несовместимы. Но это уже перестало быть политикой. Это мой муж и его управляющий выгоняли из домов женщин и детей, обрекали их на голод, это мои слуги покидали дом, потому что знали о грядущих беспорядках. Это была я на восьмом месяце беременности, оставленная совершенно одна в Кашельмаре.
Не думай об этом. Думай о чем-нибудь другом. Дым в конце долины – это не может быть Клонах-корт? Нет; разумеется, нет. Возможно, если я посмотрю сверху, то будет видно лучше.
Горел Клонах-корт, теперь я не сомневалась. Я опустилась на колени перед окном и постаралась подавить панику и понять, что мне делать дальше. Может быть, спрятаться в часовне? Нет, слишком далеко идти вверх по аллее азалий. Мне это не по силам; снова стало нехорошо. Нужно найти еду. Я спустилась по лестнице. В холле у меня так закружилась голова, что я села на нижнюю ступеньку и дождалась, когда головокружение пройдет. Затем вернулась в библиотеку – ближайшую комнату – и легла на кушетку. Не знаю, сколько я пролежала, вероятно, уснула, потому что, когда открыла глаза, уже смеркалось, начались долгие сумерки летнего ирландского вечера; наконец услышала топот лошадиных копыт по дорожке.
Я подбежала к окну, увидела, кто это, поспешила открыть входную дверь.
Патрик был невредим. Он спешился, как только кони остановились у дверей, но куртка Макгоуана напиталась кровью, а одна рука безвольно висела.
– Быстро, Сара! – выдохнул Патрик. – Позови Теренса и Джеральда и скажи им…
– Слуги ушли, – сообщила я, опершись о косяк двери, чтобы снять часть нагрузки с ног.
– Что ты имеешь в виду? Куда ушли?
– Не знаю.
– О господи! Что ты там стоишь – пялишься на нас? Принеси бренди!
– Принеси сам, – ответила я, пошла и снова села на ступеньку.
Через открытую дверь я видела, как он помог Макгоуану слезть с коня. Тот не произвел ни звука, но я знала: его мучит боль, потому что, когда они вошли в холл, он сразу же принялся искать взглядом ближайший стул.
