Когда моя мать оставила дом и отправилась в Америку, Макгоуан стал со мной любезнее, чем прежде. Вероятно, потому, что мой отец теперь целиком принадлежал ему; хотя управляющий больше не вызывал у меня такого негодования, как прежде, он мне по-прежнему не нравился бо́льшую часть времени. Но порой мне казалось, что почти нравится. Например, когда он помог мне выбрать дерево для моего маленького сада. Это стоило ему немалых хлопот, и он был очень мил. А много позже, когда я слушал Максвелла Драммонда, который говорил мне, что мой отец извращенец, я вспоминал только то, как Макгоуан помогал мне выбрать то дерево. Я заставлял себя думать о Макгоуане, потому что знал: я не выдержу, если буду думать о папе.
После этого я долго не думал об отце. Как и о Макгоуане. Я словно страдал головокружением, мир перед моими глазами бешено кренился, и я мог только упираться ногами в землю и ждать, когда головокружение пройдет. И вот я упирался в землю, которая тогда была Америкой, и не думал ни о будущем – оно вдруг стало таким неопределенным, – ни о прошлом, которое не доставляло ничего, кроме боли. Только о настоящем. Настоящее состояло из моей матери и моего дяди Чарльза, который жил в Нью-Йорке. Я любил мать, а поскольку отец теперь оказался для меня безнадежно потерян, мысль о том, что я могу потерять и ее, ужасала меня в два раза сильнее. Именно поэтому, когда мой дядя Чарльз сообщил, что я могу остаться у него, когда он выгнал мою мать из дома, я и слышать об этом не захотел. Боялся, что дядя уничтожит для меня мою мать, как Драммонд уничтожил отца; тогда мой мир превратится в ничто, не будет даже той карусели событий, которые я не мог контролировать, лишь вызывающая ужас пустота.
Моя мать ушла жить с Максвеллом Драммондом, и у меня не осталось выбора – только присоединиться к ней.
Я ненавидел Драммонда, как ненавидел лампы Тиффани и белоснежные ирландские скатерти – и вообще все, что напоминало мне о ресторане, где он рассказал мне правду об отце. Я боялся увидеть его лицо, когда Драммонд открыл мне дверь своей квартиры, так как не сомневался: он надеялся, что мать оставит меня у дяди. Я даже думал, что он попытается избавиться от меня, чтобы моя мать целиком принадлежала ему. Казалось, большее, на что я могу надеяться, – это полное игнорирование с его стороны.
Но этого не произошло. Он улыбнулся, когда увидел меня с матерью, и сказал, что рад меня видеть. А когда открыл бутылку шампанского, то не только дал мне стакан, но и наполнил его до краев. И в течение следующих месяцев регулярно повторял: я люблю твою мать и позабочусь о ней. И настанет день, когда я вас обоих увезу в Ирландию.
Мир перестал крутиться передо мной. Перестал крениться под немыслимыми углами. «Я увезу вас домой», – пообещал Драммонд, и мне уже стало не так страшно думать о будущем. Я заглядывал в него и видел Кашельмару, мой дом, ту часть моего прошлого, которую нельзя уничтожить, и все остальные дни изгнания я ловил себя на том, что каждую ночь молюсь: Господи, позволь мне вернуться домой в Кашельмару и я больше ни о чем никогда не попрошу Тебя.
2
Драммонд увез нас домой. Он подбросил шляпу в воздух, когда оказался на земле Ирландии, и купил моей матери шесть букетов фиалок. Максвелл тогда так мне нравился, что я даже смеялся.
Не прошло и недели, как Макгоуана убили, моего отца увезли в какую-то лечебницу лечить от пьянства, и я уже не знал, что теперь думаю о Драммонде. Хотя выбора у меня не было – только изо всех сил считать и дальше, что он мне нравится. Мне удалось прогнать головокружение, убедив себя в том, что все образуется само собой.
Как мне описать Кашельмару в те далекие дни моего детства? Она не была стильной, потому что денег на поддержание ее в нормальном состоянии не хватало, не была величественной – обычный позднегеоргианский особняк. В Ирландии таких полно, да и в Англии тоже. Но это был очень удобный, хороший семейный дом. К тому же расположен неплохо – почти из всех окон приятный глазу вид. По правде, должен признать, что Кашельмара ничем не отличалась от других имений, если бы не сад. А вот сад отличался – блестящий, разбитый с воображением, великолепный в своем разнообразии и излучающий чрезвычайную атмосферу красоты и покоя. На мой взгляд, лучшего сада в Европе не было, и это мой отец, которого я когда-то любил, создал его из диких зарослей.
Два дня спустя после известия об убийстве Макгоуана мне пришлось присутствовать при разговоре дяди Томаса с другим моим дядей, Дэвидом, о том, что делать с Драммондом.
– Разве у нас есть выбор? – спросил я, когда мне удалось вставить словечко.
Они оба посмотрели на меня так, словно мне не хватало мозгов.
– Мой дорогой Нед, – сказал дядя Томас, – Драммонд может сколько угодно думать, что займет место Макгоуана, но будь я проклят, если назначу его управляющим. Я ни на йоту ему не верю.
– Неужели вы не понимаете? – Я недоумевал, почему им непонятно то, что ясно вижу я. – Не имеет никакого значения, назначите вы его или нет. Даже если вы наймете другого человека, решения будет принимать Драммонд. Вы оба уедете в Англию, а мать попросит Драммонда управлять имением, будет там управляющий или нет.
– Не думаю, что твоя мать сможет это сделать, – с сомнением пробормотал дядя Дэвид.
– По закону это невозможно, – категорически возразил дядя Томас.
– Послушайте, дядя Томас, я не хочу показаться дерзким, но вы просто не понимаете. Драммонд будет делать то, что считает нужным, и моя мать не собирается ему мешать. Более того, я вовсе не думаю, что он намерен делать что-то плохое, так не лучше ли просто сдать карты по-честному, чем становиться на его пути?
– Боже милостивый! – воскликнул дядя Дэвид. – Нед, ты говоришь как американский карточный шулер.
Дядя Томас добавил:
– Ты не думаешь, что тебе пора начинать говорить как англичанин?
– Да нет, черт побери! – вскричал я, поскольку вышел из себя к этому моменту. – Какого рожна мне говорить как англичанин? Я не англичанин. Я родился в Ирландии и вырос в Ирландии, а теперь я вернулся в Ирландию, проведя два года в Америке, и я вам клянусь: когда мы обоснуемся в Кашельмаре, заправлять там будет Драммонд. Он избавился от Макгоуана, как всегда это планировал, и он использует вас, чтобы избавиться от моего отца, а потом поселится в Кашельмаре и будет заботиться о моей матери, и если вы не станете ему мешать, то все, возможно, будет хорошо. И так продлится по крайней мере до моего совершеннолетия, пока я не возьму бразды правления в свои руки. Вы, дядя Томас, твердите, что не доверяете Драммонду. Так вот, вы ошибаетесь. Можете не сомневаться, он будет работать с утра до ночи и обеспечивать мою мать и ее детей, потому что именно это Драммонд и делал последние два года.
Они уставились на меня, лишившись дара речи, и я понял, что моя речь, напичканная американскими словечками и выражениями, потрясла их до глубины души.
Я попытался еще раз.
– Послушайте, сэры, – произнес я, изо всех сил стараясь наскрести остатки моего английского, – извините, если был груб, но я чертовски огорчен. Я не хочу больше никаких неприятностей, не хочу никаких ссор, просто боюсь, что если вы затеете склоку с моей матерью и Драммондом, то ни конца ни краю этому не будет. Знаю, Драммонд вам не нравится, как и то, что он живет с моей матерью, но неужели вы не хотите дать ему шанс проявить себя? Он был очень добр с нами.
