Но мы остались в Кашельмаре. Трава по обочинам дороги в Клонарин пожухла, а дрок и вереск снова зацвели, расцветив склоны холмов над лесом. Наступил сезон хорошей погоды. Горы посверкивали серо-голубой дымкой вокруг ослепительной лазури озера, а река Фуи под домом ленивее обычного несла свои воды через болото к золотой полосе западного берега.
Патрику хотелось уехать из Кашельмары даже больше, чем мне. Он с тоской говорил о Вудхаммере и даже предложил отправиться в Англию прежде нас, но я вполне определенно сказала ему, что отнесусь к этому очень плохо. Ведь наконец представлялась возможность загладить свою вину перед отцом, горячо объясняла я ему. Теперь, когда Эдвард был прикован к постели, для него было важно, чтобы именно сын, а не Макгоуан сообщал ему о состоянии дел в имении.
Патрик, казалось, раскаивался. Он обещал показать себя с наилучшей стороны, и, когда он так безропотно уступил моему напору, я почувствовала, что в моем отношении к нему наметилась небольшая перемена. В те дни я осознала, что по-настоящему могу любить мужчину только с более сильной волей, чем моя. Да, я любила Патрика, но теперь наконец исключительно как брата, потому что знала его слишком хорошо, чтобы любить как-то иначе. А любила и уважала я Эдварда. За лето я убедилась, что люблю его сильнее, чем когда-либо прежде, а когда прошла осень и листья с деревьев облетели, поняла, что моя любовь стала еще крепче.
Мы не уехали из Кашельмары.
Долгое время он не выходил из своей спальни, но если поначалу жаловался на боль, то вскоре перестал. Когда ему становилось получше, диктовал письма своему секретарю; потом мы без конца играли с ним в шахматы, тщательно подсчитывая победы и поражения. В трудные дни я читала ему вслух или просто вязала, а он лежал на подушках. Муж становился сонным от приема лекарства, и нередко ему удавалось убежать от боли в дремоту.
Каждый день я приводила к нему детей. Если он чувствовал себя хорошо, то душевно разговаривал с ними, интересовался в мельчайших подробностях их занятиями, но если его мучила боль, то я приводила их, только чтобы сказать «спокойной ночи». Мы часто обсуждали с ним их развитие. Томаса обучала гувернантка, и он уже бегло читал, а Дэвид, чтобы не отстать, осваивал алфавит.
Незадолго до Рождества Эдвард сказал:
– Жаль, что я не увижу их взрослыми. Вот что меня очень угнетает.
– Да, – согласилась я. – Это горько.
Я шила бархатную курточку для Дэвида – странно, как я пристрастилась к шитью в комнате больного, – и пыталась не прекращать работу за разговором. Курточка имела самую невероятную форму, но Дэвид рос таким упитанным.
Мы прежде не говорили о будущем, и я подумала, что Эдвард, наверное, переменит тему, но он спустя какое-то время добавил:
– Я хочу, чтобы ты оставалась такой, какой я помню тебя лучше всего, – очень яркой и веселой, любящей жить полной жизнью. Я не одобряю эти жуткие, растянутые во времени традиции траура, исполнения которых теперь ждут от вдов, и никогда не мог выносить людей, которые говорили, что обручены с памятью. Если бы эти люди и в самом деле получали такую радость от брака, то пытались бы вернуть ее с другим супругом, поэтому я бы твое новое замужество рассматривал как большой комплимент мне.
– Какая странная логика, – пробормотала я, на секунду подумав о Маделин, – но сколько здравого смысла!
Мгновение спустя я смогла улыбнуться ему. Оставив попытки продолжать шитье, сидела неподвижно с маленькой бархатной курточкой у меня на коленях. Я знала, что никогда не закончу ее, потому что ее вид будет напоминать мне Эдварда, говорящего о будущем, в котором его нет.
– Что же, – ответила я, откладывая курточку в сторону, – если я когда-либо найду мужчину, который хоть как-то сможет сравниться с тобой – в чем я сомневаюсь, – и если этот мужчина захочет жениться на такой тощей, деспотичной, во все вмешивающейся дурнушке, да к тому же еще иностранке, – в чем я сомневаюсь еще больше, – то я всерьез подумаю о втором браке, обещаю.
Он улыбнулся. Мы помолчали какое-то время, но позднее, перед тем как уснуть, он прошептал:
– Чтобы не притворяться, нужно мужество. Я тебе благодарен.
Я собралась было ответить, что всего лишь следую его примеру, но слова почему-то не хотели произноситься, и мы больше не говорили о будущем.
Подоспело Рождество. Мы тихо отпраздновали его, но в новом году приехали Катерин и Дьюнеден, чаще стал заглядывать Джордж из Леттертурка.
Вернулся лондонский доктор и остался для постоянного присмотра за Эдвардом, а к концу января я написала Маделин – пригласила и ее приехать.
У меня появилось много дел. Гости требовали времени, а экономка – тщательного инструктажа, чтобы в соответствующее время всегда имелись горячая еда и горячая вода. Такой порядок трудно было обеспечивать и в Вудхаммере, но вдвойне трудно в Кашельмаре, где половина слуг часто отсутствовала по причине поминовения умерших, а заводить часы для соблюдения пунктуальности все, разумеется, забывали. Я обнаружила, что занятия по дому занимают все бóльшую часть дня, поскольку число гостей постоянно увеличивалось. И хотя я знала, что детьми пренебрегать нельзя, времени у меня на них оставалось гораздо меньше, чем хотелось бы.
Как только появлялась свободная секунда, я приходила к Эдварду.
Он очень похудел, кожа висела на массивных костях. Есть он не мог. Спал урывками, лекарства давали ему лишь мимолетное облегчение от боли.
Помню, что все пребывали в расстроенных чувствах. Гости с неохотой посещали больного в его комнате, и я не могла их понять, потому что самой мне хотелось находиться там все время. Но я перестала водить к нему детей. Он был слишком болен, и не стоило мучить его ежедневными посещениями.
Я помню покрытые пылью шахматные фигурки, непрочитанную газету на прикроватном столике. А еще вид из окна, пятна света и тени в комнате, тусклые седые волосы Эдварда на смятой подушке.
Помню, как в конце молилась, чтобы Господь отвел ему еще какое-то время, а потом молилась, чтобы ради Эдварда Господь не мучил его больше и дал поскорее умереть.
Я помню, как шипела на Патрика, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладонь:
– Не смей плакать! Не смей стоять и распускать сопли у его кровати как мальчишка!
Все спрашивали меня, следует ли им посетить больного, что им вообще сделать. Помню, что находила ответы, умела казаться бодрой, практичной, компетентной. В доме стояла тишина, голоса звучали приглушенно, словно во сне.
Помню, как спокойно сообщила Томасу и Дэвиду:
– Папа очень болен, он хочет попрощаться с вами перед смертью. Знаю, вам грустно прощаться, но он так страдает от боли, что на небесах ему будет гораздо лучше.
– А когда он вернется с небес? – спросил Дэвид, а Томас, который был старше и умудреннее, начал плакать.
Я позволила мальчикам лишь мельком посмотреть на него, потому что не желала их слишком сильно расстраивать, но ему так хотелось увидеть их в последний раз.
