Генри не отозвался. Его внимание было поглощено мертвым:
– Ты ведь хочешь что-то сказать?
– Ошибаешься, Макалистер. Все гораздо сложнее.
Генри не понравилось это его новое выражение лица. Хотя нет, выражение тут было не при чем – эмоции передавались иначе. Через взгляд, через звучащий в голове голос, через ауру, которую Сэм распространял вокруг себя. Если бы он касался подошвами белых кроссовок пола, ничем бы не отличался от себя прежнего, но по спине у Генри пробежал холодок.
– Сложнее? Какие могут быть сложности у мертвого? Почему ты просто не ушел?
Он говорил вслух, и Сората с Хибики смотрели на него с удивлением и страхом. Курихара, нервно теребящий плеер в руках, вскинулся:
– О ком вы? С кем вы разговариваете?
Сэм стоял рядом с ним, и Генри держал в поле зрения сразу обоих. Но тогда Сэм вдруг исчез и появился прямо возле Генри:
– Скажи же ему обо мне. Не будь эгоистом, ведь ты получил то, чего желал.
Он бросил взгляд на Сорату.
– Нет, – одними губами прошептал Генри. – Пожалуйста, не будь так жесток. Ты не прав. Я хотел другого, вовсе не этого.
Сэм замер трехмерной картинкой, не живой и не мертвый, неподвижный и оттого пугающий. Его голос распространялся по комнате, как запись с испорченной грампластинки, он раздражал слух и внушал тревогу на уровне инстинктов.
– Скажи им. Скажи, кто я.
– Нет.
– Немедленно отвечайте! – Курихара стиснул кулаки. Губы его дрожали.
– Скажи им.
Генри посмотрел сквозь него на Сорату, ища поддержки, но тот был бледен, молчалив, а по его лицу совершенно нельзя было прочитать ни одной мысли.
«Ты причинишь ему боль, – мысленно воззвал Генри. – Ты для этого вернулся? Хочешь, чтобы он снова начал страдать?»
– Макалистер, черт бы вас побрал! – Хибики все-таки дернулся в его сторону и отчаянно вцепился в его рубашку. Казалось, он едва сдерживал рыдания. – Говорите же! Вы его видите? Кто это?
Сэм не шевелился, воздух совсем остыл, из-за бумажных стен не доносилось ни звука.
– Скажи, Генри. Не бери на себя эту ношу, – Сората посмотрел на него сквозь призрачную дымку. Он улыбнулся так, будто все понимал. – Ты сломаешься.
Генри дрогнул, и Сэм стремительно развернулся:
– У тебя нет выхода.
Генри затрясло. Он отцепил пальцы Хибики от своего воротника и задержал в руках.
– Хорошо. Хорошо, если вы все этого хотите, – он сделал паузу и произнес. – Это Сэм Чандлер. Он вернулся.
С лица Хибики схлынули все краски. Будто бы еще не веря, он сделал шаг назад и переглянулся с Соратой:
– О чем он? Как вернулся?
Сората не ответил. Опустил голову, прячась от мира. Хибики отступил еще на шаг. Его взгляд перестал блуждать по комнате и остановился. Зрачки расширились. Казалось, он увидел друга, но едва ли он на это способен.
– Этого ты хотел, Сэм? – горько усмехнулся Генри. – Тогда смотри и радуйся. Ты тоже получил то, чего желал.
Холод коснулся лица, как чей-то печальный вздох. Дом был по-прежнему тих, противоестественная тишина держала их как в коконе, нечем было дышать.
– Еще не все…
От следующих же слов Генри пришел в ужас.
– Нет! Я никогда этого не позволю. Это уже слишком.
Ему неожиданно ответил Сората:
– Я, кажется, понимаю, о чем он просит, – он посмотрел Генри в глаза. – Ты ведь слышишь меня, Сэм? Я согласен.
Сората поднялся на ноги и безуспешно попытался отыскать Сэма глазами.
– Сэм, я готов. Я верно угадал твое желание?
Курихара растерянно переводил взгляд с одного лица на другое, пытаясь отыскать ответ, понять хоть что-нибудь. Казалось, он даже забыл, что может прочитать мысли любого из них.
Сората развел руки в стороны:
– Давай. Я разрешаю тебе войти.
Генри словно окунули в прорубь. Он дернулся к Сорате, но не сдвинулся и на миллиметр – чудовищная сила прочно удерживала его на месте. Только голос у него никто забрать не мог.
– Не делай этого, Сора! Нет! Это тебя убьет!
Он пытался изо всех сил, стремился помешать готовящемуся кошмару – его личному кошмару – и не мог. Он снова ничего не мог поделать. Все застыло, как в ужасном сне, воздух превратился в жидкое стекло, в котором все они были точно мухи, застрявшие в янтаре.
Глаза Сораты подернулись сонной поволокой, зрачок расширился, заполняя своей непроглядной чернотой радужку цвета горького шоколада. На несколько ударов сердца он словно бы умер и снова ожил. Но… не он. По комнате пробежался игривый ветерок, всколыхнул его длинную челку и черные, все еще такие непривычно короткие, волосы. Где-то за тонкими стенами пронзительно закричала кукушка, ей отозвалось хриплое воронье карканье. В наступившей тишине частое и неглубокое дыхание Хибики было оглушительно громким. Генри вновь попытался пошевелиться, и на сей раз ему это удалось, но когда Сората бросил на него предостерегающий взгляд угольных глаз, вновь замер, но уже от испуга. Сораты тут больше не было, зато был…
– Сэм? – осипший голос Хибики первым нарушил молчание.
Сората дернул головой, неловко, будто это было не осознанное движение, а короткая конвульсия. Призрак привыкал к живому телу.
– Хибики, – откликнулся он и растянул губы в улыбке. Смотрелось это жутко, ведь во взгляде его ничего не поменялось. Говорила кукла на невидимых веревочках.
Курихара недоверчиво наклонил голову, поглядывая на Кимуру исподлобья. Его пальцы нервно шевелились, будто перебирая четки. Наконец, молчание стало слишком утомительным для обоих – живого и мертвого.
– Сэм! – Хибики устремился к другу, но ровно в одном шаге остановился, так и не решившись прикоснуться. – Прости меня.
– За что? – безэмоциональный голос Сораты медленно окрашивался полутонами чужих чувств, чувств, которые не смогли умереть вместе с телом. – Я не обижаюсь на твои слова, ты же не мог знать, что меня убьют. Ведь если бы знал, ни за что бы не отпустил, да?
Курихара дергано кивнул. Протянул к Сорате руку, и ладонь замерла в сантиметрах от его груди.
– Бьется, – грустно улыбнулся он. – А твое сердце не бьется.
– Будет биться, если ты захочешь! – Сэм перехватил его руку и прижал к себе. – Хибики, я вернулся с того света, потому что обещал всегда быть с тобой! Разве ты не помнишь?
Хибики неожиданно всхлипнул:
– Конечно, помню, придурок, – он высвободил ладонь, но не убрал, а сам взял Сорату за руку и переплел пальцы. – Ты заберешь меня с собой?
В его голосе не было страха или волнения, только обреченность. Он не боялся смерти и не жаждал ее. Казалось, ему уже все равно, жить или умереть.
