Другой непостижимый вопрос — насколько восстановилось сознание Юнити, вернулась ли к ней память о недавнем прошлом и как она его теперь воспринимала. Ее интеллектуальный уровень оценивали примерно на десять лет, и ее письма подтверждают, что писала она с трудом, однако своеобразный митфордианский юмор никуда не делся, судя по замечанию насчет коротковатого отцовского мундира (шуточка в духе Нэнси). Джеймс Лиз-Милн отмечал, что Юнити выражалась словно «утонченное дитя». Похоже, довольно многое она помнила. Еще в мае 1940-го Сидни и Дебора вдруг взяли ее с собой на чаепитие в Дитчли-парк (Оксфордшир), где Черчилль во время войны проводил секретные совещания. Среди гостей был Дафф Купер, один из главных противников примирения с Германией, который вышел в отставку после Мюнхенского договора. («То незначительное влияние, каким он пользовался в 1930-е годы, было опасным», — писала потом Диана. Она презирала Купера.) В письме к Джессике Дебора сообщала, что на миг испугалась — пожмет ли Юнити ему руку. «Кое-как она это сделала». Возможно, Дебора просто выражает озабоченность по поводу плохих манер сестры, но эта сцена явно указывает, что Юнити вспомнила и кто такой Дафф Купер, и на чьей он стороне.
В ноябре 1942-го Юнити побывала на другой вечеринке, на этот раз у Нэнси, вернувшейся в свой дом в Майда-вейл. Нэнси была к ней добра: ей легко давалась бескорыстная забота. Она «впихнула» сестру в одно из своих платьев — на спине оно не сошлось, но выручил накинутый сверху плащ. Краситься Юнити отказалась, но Андре Руа, — самый снисходительный мужчина из всех, с кем Нэнси довелось сблизиться, — сделал это за нее. «В итоге, — писала Нэнси Диане, — она выглядела ужас до чего хорошенькой». Правда, Осберт Ланкастер, которого Нэнси усадила рядом с Юнити (по другую руку от нее сидел Руа), сохранил иное впечатление: «Эта великанша Митфорд, агрессивная, ни с кем ее не спутаешь». Когда Руа вежливо предположил, что ее французский, наверное, лучше его английского, она выпалила: «Ни слова не знаю на этом мерзком наречии, слава богу»
‹37›. Многим казалось, что Юнити сохраняет фанатичную привязанность к Германии, хотя и проявляет ее несколько сюрреалистическими способами. Билла Хэррод, подруга Нэнси, ставшая в «В поисках любви» рассказчицей — разумной, спокойной, справляющейся с жизнью Фанни, — услышала от Нэнси просьбу «быть поласковее с Бобо, а то она ко всем кидается, словно огромный пес, виляющий хвостом, а ее никто не привечает». Билле запомнилась в очередной раз высказанная мечта Юнити родить детей — «первенца назову Адольфом».
Диана, Дебора и Памела бурно протестовали, когда вышла биография Юнити с подобной информацией
‹38›. Однако Джеймс Лиз-Милн, видевший Юнити в Свинбруке в 1944 году, отражает в своем дневнике схожее впечатление: он пишет, что Юнити «говорила о фюрере так, словно все еще восхищалась им». Повреждение мозга, видимо, не затронуло воспоминания о Германии и Гитлере. Что касается ее мнения обо всем этом, Мэри Ормсби-Гор она застала врасплох внезапным упреком: «Почему вы меня не остановили?» «Мы пытались», — честно ответила Мэри. Но кадры из освобожденного концлагеря Юнити, по-видимому, отвергла как пропаганду — очевидно, ей ничего не оставалось, кроме как защищать себя от избытка реальности. Диана отчасти поступала так же, но сообщения о Юнити достаточно путаные, поскольку ее разум всегда был загадкой, «внутреннюю Буд постичь невозможно», говорила Джессика
‹39›. И уж вовсе непостижимой сделалась она теперь, когда, оставаясь все той же Юнити, была еще и разрушенной Юнити.
Лиз-Милн писал, что облик этой некрасивой и тяжеловесной молодой женщины производил бесконечно грустное впечатление, однако ему вроде бы не казалось, что сама Юнити чувствовала себя несчастной.
Что и побуждает нас вернуться к вопросу, который она задавала Молли Фриз-Грин: подразумевала ли Юнити уже совершенные попытки самоубийства, желая понять, были ли они дурными? И подумывала ли о новой попытке? Иными словами, насколько осознавала безнадежность своего положения? Временами она казалась вполне довольной жизнью, бродила там и сям своей странной неровной походкой, восторженно отзывалась на появление у сестер очередных детей, наслаждалась такими праздниками, как свадьба Деборы. Обратилась к церкви в поисках утешения, выхода для обуревавших ее эмоций. И все же пока Дебора жила с Юнити и матерью в Свинбруке, она не раз наблюдала сильнейшие вспышки раздражения и гнева. Поводы бывали самые разные, и, помимо прочего, Юнити невзлюбила младшую сестру. А когда Осберт Ланкастер признался ей, что пугается сирен воздушной тревоги, Юнити ответила: «Как странно. А я бы хотела умереть».
Юнити очень расстроилась, когда ей запретили посещать Диану в тюрьме, а когда в конце 1941-го это ограничение было отменено, выражала столь же безудержное ликование: «О, Нард! О, Нард!» Сохранился отчет об одном из визитов весной 1943-го, когда супруги Мосли уже находились вместе в бывшем «доме для посылок»: «Леди Мосли жаждала больше узнать о [своих детях], но мисс Митфорд не хотела говорить о них. Кто-то сказал ей, что она очень красива, но ей надо бы лучше подавать себя [неужто добросердечный Андре Руа?], и она стремилась узнать мнение леди Мосли на этот счет». Диана проявляла терпение и всячески подбадривала сестру, однако это причиняло ей боль, в особенности от сознания того, с чем ее мать имеет дело изо дня в день — эти настойчивые вопросы, бесконечная болтовня, неспособность сосредоточиться, иллюзорные мечтания о детях (и недержание каждую ночь). Примерно в то время Сидни все же призналась Диане, что близка к отчаянию: «Не знаю, что делать с ней».
С июля 1944-го, после десанта союзников в Нормандии, Сидни разрешалось выезжать с дочерью на Инч-Кеннет. Там они стали проводить по полгода. Сидни держала овец, шетландских пони, коз и, как и прежде, кур. Она изготавливала масло и сыр, а Юнити, обмотавшись простыней, изображающей рясу, проводила время в местной часовне. Мирное существование.
Но была и женщина, хорошо относившаяся к Юнити (родственники ее служили на почте на материке). Она потом вспоминала, что девушка выглядела несчастной. «По глазам можно было угадать. Мне часто казалось, она знала, что натворила». Прозрение задним числом? Это мнение подтверждается и письмом Юнити Диане в ноябре 1941, в котором Юнити описывает ситуацию настолько точно, насколько это возможно, сводя ее сложность к простоте. «Понимаешь, когда я вернулась, я думала, что смотрю пьесу. А теперь знаю, что мне отведена роль, и я не в силах ее играть!»
8
Мосли выпустили из Холлоуэя утром 20 ноября 1943 года, и они отправились к Джексонам в Ригнелл-хаус. Именно к ним и собиралась переселиться Диана три с лишним года назад, когда ее арестовали. Сейвхеем все еще распоряжалось государство, а в лондонской квартире им жить запретили. (К тому же Климентина Черчилль опасалась, что супругов линчуют на улице, если узнают. На это Сидни холодно ответили, что Диана и ее муж решились бы на такой риск.) Дерек к тому времени работал ведущим военным специалистом в генштабе истребительной авиации, дома он почти не появлялся, но Диана не хотела обременять своим присутствием человека, который, при всех своих фашистских идеалах, недолюбливал Мосли. Но Дерек показал себя с лучшей стороны: «Разумеется, пусть живут у нас». Прекрасно повела себя и Пэм. Она тоже не любила Мосли, но осуждение замерло у нее на устах при виде его больного лица. Не устрашили Джексона и мысль о навязчивой прессе, и толпа, собравшаяся у ворот Холлоуэя с плакатами. Так много гнева и так много гневающихся! Пока Десмонд Гиннесс старательно писал Диане из школы: «Дорогая мамочка, вот так Новость!» — Герберт Моррисон произносил публичную речь: «Эта проблема обнаружила конфликт между эмоциональными крайностями, властью толпы — и разумным уважением к закону и конституции». Джордж Бернард Шоу храбро и справедливо писал, что люди могут купить Mein Kampf в магазине и при этом лишают Мосли права защищаться. Министерство внутренних дел, перегруженное письмами с протестами, констатировало: «Освобождение леди Мосли вызвало едва ли не большее возмущение, чем освобождение ее супруга». Такова участь женщины.
