Она все еще не стала Софией из «Пирога с голубями», способной хладнокровно сохранять контроль, но стремиться к полному удовлетворению со своим ловким и лукавым возлюбленным. Скорее она — Линда, которой необходимо «все сказать». Не сестрам, они лишь отчасти были в курсе, хотя Питер Родд явно что-то почуял: вернувшись в Англию в 1944-м, ворвался к Хейвуду Хиллу, кипя праведным гневом. Как многие серийные прелюбодеи, он весьма расстроился, когда былая жертва вдруг обошла его в той же игре. «Он доводит Нэнси до крайности, — писал Джеймс Лиз-Милн, пообедав с этой парой в „Кларидже“, — и вынуждает до нелепости тревожиться о том, как бы ему угодить. С какой стати муж налагает такие обязательства на жену?» Нэнси от природы не была склонна изменять: при всем ее митфордианском легкомыслии Нэнси имела сильное чувство вины и даже правильности. Кроме того, она боялась, что внезапно вспыхнувшее в Питере собственническое чувство уничтожит ее роман. Да и в целом непонятно было, как могут продолжаться эти отношения: Палевски вернулся во Францию, ненадолго наведался в Лондон в июне 1944-го и снова отправился освобождать родину бок о бок со своим победоносным генералом. «Да, без Полковника я грущу, — писала Нэнси Вайолетт Хаммерсли (которая сначала жалобно спрашивала: „А как же Руа?“ — а затем призывала к осмотрительности), — но не думаю, что мне придется целый год дожидаться новой встречи…» Ему она написала столько писем, что он именовал их charmante avalanche grise
[27] (Нэнси покупала серые конверты в «Харродс»). Шуточка ее обидела, и Полковник постарался загладить свою грубость. Однако Нэнси понимала, что она-то буквально в поисках любви. В погоне за любовью она l’une qui aime, в то время как он l’un qui se laisse aimer
[28]. Он был человеком, которому она все «сказала».
В самом начале игры она допустила неверный ход. Когда в биографии мадам де Помпадур Нэнси пишет, что для успеха романа в нем должен доминировать мужчина, по-видимому, она пытается себя уверить, что правильно поступила, наделив такой властью Палевски. Их любовь не была взаимной и равной: Нэнси вкладывала в эти отношения гораздо больше, чем Полковник, и он это, разумеется, знал. Однако благодаря светской смеси gentillesse, уклончивости и опыта он отыскал тот баланс, который поддерживал их колеблющиеся качели в движении. «Я люблю тебя, Полковник», — говорила она, и он отвечал: «Я знаю». Да, это была игра, хотя Нэнси и приходилось платить партнеру и противнику больше, чем он стоил.
И все было не так уж просто. После знакомства с Палевски Нэнси ни разу не посмотрела на другого мужчину: можно сказать, в каком-то смысле он стал ее жизнью. В сентябре 1944-го, когда Полковник был уже во Франции, она писала матери: «Я бы все отдала ради того, чтобы жить в Париже». Почти через год она это осуществила — как и Джессика, вырвалась из объятий прошлого и ринулась в неизвестное будущее, где, чистой силой воли, добыла себе счастье. Нашелся и предлог: обеспечить Хейвуду Хиллу связи в Париже («продать „Сельские прогулки“ Коббета французам», по выражению Ивлина Во). То была ее собственная инициатива — ради Палевски.
«Я не могу жить без моего офицера, — писала она Диане, признаваясь и в другой причине переезда: — Жизнь здесь приятнее».
Возможно, она бы все равно уехала. Что у нее оставалось в Англии? Убитые горем родители, безнадежный инвалид сестра, неверный муж, серые развалины разбомбленного Лондона и повседневная работа в книжном магазине — ее позвали в партнеры, но как же ей надоело отсиживать с девяти до пяти. Что ж удивительного, если она влюбилась не только в мужчину, но и в мечту, мираж Парижа. И если она писала об Эдуарде де Валюбере, что он «вмещал в себя сорок французских королей», то таким же королем над королями она видела и Палевски. Будь он англичанином, едва ли ее любовь разгорелась бы с такой силой. Он воплощал мир Фрагонара, изящества, красоты и любезности, мир, ушедший в прошлое, — однако Нэнси стремилась вернуться в него, ибо теперь понимала, что он создан для таких, как она. Франция, описанная ею в «Благословении», — это Франция роскошных приемов, красивых, не затронутых войной людей, одержимых placement, с домами, полными имущества, чудесным образом уцелевшего при немцах, — и она всей душой верила в такую Францию. И даже нашла для себя такую личную Францию — в золоченом посольстве, где царила ее подруга леди Диана Купер (ее муж Дафф после войны был назначен послом), в модных домах Диора и Ланвина, в текстах Вольтера и Сен-Симона. И неважно, что это не слишком соответствовало реалиям Парижа. Как и Диана, Нэнси умела зажмуриться и не видеть то, чего не хотела видеть: последствий оккупации, расправу над коллаборационистами, женщин с выбритыми головами. Самый мощный дар Нэнси — воображение, а потому для нее блистательная Франция, где она обитала, была не иллюзией, но абсолютной истиной. «Они были все в точности как ОДИН, это безусловная истина», — писала она о дворе Людовика XV. Теперь она укрывалась в XVIII веке — рациональном, цивилизованном, умеющем развлекаться. Правда, этот век оставлял невостребованной ту часть ее натуры, что сформировалась в детстве — романтическую, эмоциональную, до мозга костей английскую.
Ею двигала вера во Францию — столь же сильная, как вера ее сестер в идеологию, — и это была вера писателя. Лишившись надежды иметь детей, Нэнси все больше вкладывалась в творчество, к которому, вероятно, изначально была предназначена, и внутри этого творчества расцветало ее чувство к Палевски — сколь бы подлинным оно ни было, на самом деле Нэнси дорожила литературными вариациями на тему этого чувства, тем ароматом роз под небом Парижа, что окутывает роман и саму жизнь Линды Рэдлет. Любовь всегда в какой-то мере — иллюзия. Взять хотя бы Диану и ее Мосли. Ни разу Нэнси не выбрала мужчину, с которым могла бы рассчитывать на спокойную, «нормальную» жизнь. У нее был шанс выйти замуж за сэра Хью Смайли, здравомыслящего, последовательного, богатого, но нет, тогда она раздувала в себе страсть к открытому гомосексуалу Хэмишу Сент-Клер-Эскину, а затем приняла небрежно брошенное предложение совсем уж негодного в мужья Питера Родда. Теперь же — Палевски, такой же принципиальный противник верности, к тому же откровенно предупредивший Нэнси: если она и получит развод, они не смогут пожениться, поскольку генерал де Голль против.
Так что же, Нэнси просто не умела выбирать мужчин? Такое предположение часто высказывалось. Или же не бывает «не умеющих выбирать», каждый связывается с тем, с кем хочет, и если упорно отыскивает «неправильного» партнера, значит — по неведомой нам причине — в том-то и состоял умысел? Опять-таки посмотрите на Диану: без Мосли ее жизнь была бы совсем другой и, с точки зрения постороннего, стократ лучше. Но уж если кто имел свободу выбора, так это она, — и она предпочла именно Мосли. Нэнси, с ее чрезвычайно привлекательной внешностью, тоже могла сделать «лучший» выбор — например, полюбить кого-то вроде Андре Руа, человека, способного справиться с ее «неженственными» мозгами и при этом безупречно с ней обращавшегося. Еще один офицер «Свободной Франции», князь де Бово-Краон, не на шутку ею увлекся («думаете ли вы обо мне хоть немножко?»), но не вызвал ответного интереса. Как будто еще не раскрывшиеся таланты Нэнси подталкивали ее — хотя она сама не осознавала — к мужчинам, которые предоставят ей свободу. «Если бы мне такое писали, меня бы стошнило, — откровенно заметила она после публикации неистовой и обильной словами любовной переписки лорда Керзона
‹1›. — Господи, насколько же лучше уважительность Полковника». И хотя она так долго билась за свой брак, амбивалентное отношение к беременности в 1938 году — «2 Питера Родда в 1 доме немыслимо» — свидетельствует, что в тайных глубинах души она отвращалась от «нормальной» женской судьбы.
