А Сидни преследовал страх умереть раньше Юнити. Что станется тогда с ее девочкой? «Похоже, ей видится, — писала Нэнси, — как Буд бродит по улицам, точно злосчастная дворняга». Конечно, можно нанять сиделку и поселить Юнити поближе к одной из сестер (и ведь они тоже страшились этой перспективы), но где найти того, кто проявит немыслимое терпение Сидни? Физически Юнити оставалась сильной и к тому же была чрезвычайно раздражительна.
В 1947-м она устроилась на пол ставки в больницу Хай Уикома мыть посуду и подавать чай. Но пуля, засевшая в мозгу, была подобна одной из оставшихся после войны неразорвавшихся бомб: малейшее прикосновение могло ее активизировать. Возможно, жар, на который Юнити жаловалась, когда мать вернулась из Америки, не был вымыслом. Письмо Дианы датировано 2 мая, Юнити оставалось жить всего двадцать шесть дней.
Они с Сидни отправились в долгий путь в убежище на Инч-Кеннет, которое вот-вот вновь посетит беда (как со смертью Тома). Поначалу Юнити вроде бы чувствовала себя неплохо, но через две недели после прибытия на остров слегла с лихорадкой. С большой землей Сидни общалась не по телефону и не каким-то иным сколько-либо надежным способом, а вывешивая на дверь гаража большой черный диск — его можно было разглядеть в бинокль, и это служило сигналом, что требуется врач. Штормило, врач смог прибыть только через несколько дней. К тому времени висок у Юнити уже сильно выбухал, температура зашкаливала. «Я иду», — сказала она вдруг, и мать поняла, что дочь умирает.
И все же Юнити попытались лечить, диагноз был установлен: менингит, вызванный инфекцией от пули. Обеих, Сидни и Юнити, переправили на большую землю, в больницу Обана, Юнити кололи пенициллин. Планировали везти ее дальше, в специализированное отделение нейрохирургии, примерно так же, как восемь лет назад доставили ее из Фолкстона, но тут случился эпилептический припадок, после которого Юнити потеряла сознание. Она скончалась в тот же день, немного не дожив до тридцати четырех лет.
Смерть, сидевшая в прихожей с первого дня войны, наконец забрала эту громогласную великаншу, их Буд, которая проносилась по жизни подобно невинному щенку, но содержала в себе столь много непроницаемой тьмы. На свой странный лад она оказалась счастливейшей из сестер, вот только не имела навыка жить. Она была беспомощна перед своей неистовой способностью чувствовать страсть и искала для нее сосуд равной вместительности — и ей выпало несчастье найти такой сосуд, заплатив за это великую цену. Для Сидни, столько лет страдавшей рядом со своей дочерью, ее уход стал все же облегчением, в особенности потому, что теперь не приходилось страшиться за дальнейшую участь Юнити. Но более всего она горевала и оплакивала ту Юнити, какой ее дочь была до покушения на самоубийство — «какая жестокость, силой вернуть ее к жизни!», писала Диана
‹15› — или даже до первой поездки в Мюнхен.
После смерти Юнити Диана писала Нэнси (та неожиданно для себя горько оплакивала сестру), что Сидни преследует оброненная Нэнси фраза: мол, не следовало увозить Юнити так далеко от больницы имени Рэдклиффа. Диана вовсе не упрекала сестру — тогда они были еще близки, — лишь хотела сказать, что вышло недоразумение, и пусть Нэнси что-то утешительное матери напишет. Нэнси возмутилась: ничего подобного она не говорила, разве что упомянула врачей. В данном случае есть основания верить Нэнси. Только против этой дочери Сидни могла выдвинуть подобное обвинение — а ведь Нэнси после смерти Юнити все же приехала к ней на Инч-Кеннет. Разумеется, Сидни была в страшном горе, и горе усугублялось мыслью, что и в самом деле не следовало везти дочь на остров. Если Нэнси хоть словом на этот счет обмолвилась, то затронула больное место, чувство вины. С другой стороны, сама Сидни отлично умела пробуждать такие же чувства в Нэнси. «Я не могу допустить, чтобы она приписывала мне мысль, будто можно было что-то изменить». Она написала матери и попыталась это объяснить, но их отношения так и не вышли из тупика.
Неизменным оставалось и желание сестер защищать Юнити — с их точки зрения, уязвимую и после смерти. Когда в 1976-м вышла ее биография, все остававшиеся налицо Митфорды вернулись к войне в типичной для них семейной манере. Мосли, который тогда в теледебатах назвал Юнити «милой девочкой, честной девочкой»
‹16›, добивался конфискации тиража, как и Девонширы. Все они строго осуждали Джессику, согласившуюся на сотрудничество с Дэвидом Прайс-Джонсом, автором биографии. Дебора сокрушалась: ни один человек не мог бы создать портрет Юнити, если не знал ее близко, потому что ее характер был соткан из противоречий, а так «выходят сплошные нацисты». (И она добавляла: «Как бы я хотела, чтобы люди перестали писать книги».)
Диана получила эту книгу в верстке и отписала Деборе: «Она очень скверная». Ее возмутили интервью с Мэри Ормсби-Гор и особенно с бывшей горничной Митфордов Мейбл, которой уже исполнилось девяносто лет, — на взгляд Дианы, ее нельзя было считать надежным свидетелем. Так, Мейбл утверждала, будто Дэвид Ридсдейл сказал ей: «Я никогда больше не смогу высоко держать голову», но маловероятно, чтобы такие слова прозвучали из уст гордого и сдержанного мужчины. Также Диану огорчило обилие страниц, посвященных безумному антисемиту Юлиусу Штрейхеру. Кроме того, она усмотрела в книге и намеки на его особые отношения с Юнити. «Ростом чуть более двух футов и совершенно омерзительный внешне» (едва ли это главный его недостаток, если задуматься). Диана, по ее собственным словам, рвалась защитить Юнити, хотя и сознавала, что это почти невозможно. Как ни странно, больше всех рассердилась Памела — под ее пассивной внешней оболочкой скрывалась митфордианская сталь. Она обвинила Джессику в том, что та украла альбом с фотографиями и использовала их в книге. Джессика яростно отрицала обвинение в письме к Пэм, а также написала Деборе — это была странная смесь самообороны и попыток смягчить приговор. «Не могу же я с ней порвать», — удрученно подводила итоги Дебора, взывая к Диане. Жизнь перевалила за середину, а эти сестры все еще ссорилась навеки и заключали новые союзы. Разумеется, нападки на эту биографию были не вполне искренними, хотя некоторые из общавшихся с автором потом уверяли — уж не из страха ли перед фуриями Митфордами? — что их слова исказили. На самом деле книга основана на тщательном исследовании и стремится не осудить, но понять. К тому же факт остается фактом: Юнити и впрямь сотрудничала с нацистами. Неужели Митфорды верили, что все это — их частное дело, что после всего сказанного и сделанного Юнити лояльностью друзей можно управлять и не будет публичных последствий? Если так, их незаурядная уверенность в себе перешла все границы. Кажется, так оно и было.
Юнити похоронили в Свинбруке, в месте, которое она любила. Под конец жизни она развлекалась, тщательно продумывая обряд своих похорон, хотя строчку из Клафа для надписи на могильном камне выбрала Сидни: «Не называй борьбу бесплодной». На погребении присутствовали супруги Мосли, и хотя Дэвид не обменялся ни словом с мужем Дианы, затем он написал ей письмо с извинениями — так-де вышло неумышленно. При этом Дэвид вроде бы не собирался восстанавливать отношения с женой. Он приехал за ней в Обан, и они вместе везли оттуда в Свинбрук гроб с телом дочери. Но в июле, не прошло и шести недель после смерти Юнити, Нэнси случайно столкнулась с его экономкой Маргарет у Версальского дворца. В очередном письме Диане она описывала эту встречу По словам Маргарет, лорд Ридсдейл каждый день писал ей или звонил. В своей небрежной манере Нэнси обронила: рада за отца, что он нашел свою любовь. «Не скажешь же, чтобы он вдоволь получал ее от Мули, которая даже не слишком-то ему симпатизировала, — не стану осуждать ее за это». Не странно ли слышать такие слова от женщины, создавшей вечный союз дяди Мэтью и тети Сэди, эту необычную и в высшей степени удовлетворяющую обоих супругов конфигурацию? В тот самый момент, когда Нэнси позволила себе такой отзыв, она в очередной раз воспроизводила этот союз в романе «Любовь в холодном климате». Так верила ли она сама в то, что говорила? В каком-то смысле да, хотя желание отстраниться от семьи (и, наверное, вечное желание эпатировать) придало ее словам дополнительную резкость. Когда-то она любила отца и матерью восхищалась. Отец был, безусловно, более теплым человеком — но и гораздо более слабым. Мы видим намеки на это в романах Нэнси, где Сэди пребывает «на своем облаке», в то время как муж — который всегда теряется, если рядом нет супруги (или, на худой конец, любимого егеря), — выполняет почти все ее желания. Несмотря на драматические демонстрации дурного настроения, дети дяди Мэтью его не боятся, но им чрезвычайно важно сохранить доброе мнение матери. И когда Линда в «В поисках любви» совершает побег с гламурным коммунистом Кристианом, ее волнует и пробуждает в ней угрызения совести предполагаемая реакция матери. Но при всем том Нэнси укутывает воображаемый брак своих родителей покровом благожелательства. Ни на миг не возникает сомнения, что это счастливый союз до гроба. Если к моменту публикации романов это могло казаться горькой иронией, все же таким выглядело издали прошлое Ридсдейлов — жизнью, которую разрушили дочери.
