— Надеюсь, вы понимаете, — продолжал индус, — что в этих условиях у меня нет желания войти в ваш круг. Наоборот, моё намерение состоит в том, чтобы как можно скорее покинуть колесо, которое тащит вас с собой. Я не согласен подписывать с Землёй договор, условия которого мне неизвестны, или лететь вслепую в некий пункт по её выбору, если этот пункт вообще существует и ваше путешествие имеет какой-нибудь смысл.
Он смотрит на вас, то умеряя, то смягчая силу своего взгляда, и в глазах его читается жалость, думаю, на сей раз непритворная.
— Джентльмены, — продолжает он, — когда я был в пилотской кабине один, я потребовал от Земли высадить меня вместе с моей ассистенткой на каком-нибудь дружественном аэродроме. Чтобы не оставалось никаких неясностей, я хотел бы сказать, что моё требование основывается на двух гипотезах. Я, как и мсье Пако, предположил, что Земля меня слышит, хотя в кабине и не видно какого-либо радиоустройства. Вторая моя гипотеза заключается в том, что Земля относится к вам, пассажирам, с некоторой заботливостью, поскольку она организовала ваше путешествие…
— Но у вас нет никаких, абсолютно никаких оснований это предполагать! — говорит Блаватский, и в его глазах за стёклами очков мечется страх, губы и подбородок дрожат.
Он до такой степени забылся, что даже оторвал руку от подлокотника кресла, но, как только индус направляет на него пистолет, он поспешно опускает ладонь и опять цепенеет.
И всё же с горячностью, которая оттого, что он неподвижен, кажется ещё более исступленной, он продолжает:
— Ваше предположение, что Земля относится к нам с какой-то особой заботой, беспочвенно! И вы, так гордящийся своей логикой, должны были первым это признать! Если Земля однажды уже обвела нас вокруг пальца с Мадрапуром, кто же осмелится утверждать, что она к нам благосклонна? И как можно внушать нам, что Земля нас опекает, если она нам солгала!
Я слушаю его сиплый голос, который от усилий убедить оппонента звучит почти жалобно, и чувствую, что он и сам, продолжая ещё говорить, уже осознал бесплодность и тщётность всей силы своей диалектики, к которой он прибёг. Я не понимаю — или по крайней мере недостаточно ясно понимаю, — куда он гнёт, но у меня мучительно сжимается горло от предчувствия неизбежного поражения, которое его ожидает.
Не знаю, смутило ли индуса возражение Блаватского. Во всяком случае, он ничего не отвечает, и трудно сказать, как долго длилось бы его молчание, не окажись у него неожиданного союзника: в своём кресле выпрямляется Караман; бледность сменяется у него ярким румянцем, и, чуть наклонившись вперёд, чтобы видеть Блаватского — моё кресло их разделяет, — он говорит по-английски резким тоном и с величайшим негодованием:
— Я не могу позволить вам говорить подобные вещи, мсье Блаватский! Это недостойно вас и ваших официальных обязанностей! У нас нет никаких доказательств того, что Мадрапура не существует, что Земля нас обманула и, самое главное, что она выказала по отношению к нам безразличие или небрежность. Вам должно быть стыдно так говорить!
— Да помолчите вы, Караман! — в совершенном бешенстве кричит Блаватский и, не помня себя от гнева, чуть не вскакивает с кресла. — Вы ничего в этом не смыслите! Не суйте свой нос куда не следует! Дайте мне вести игру одному! Своим дурацким вмешательством вы всё портите! А что до ваших верноподданнических чувств в отношении Земли, катитесь вы с ними подальше!
— Напротив, я очень хорошо всё понимаю, — с ледяным гневом говорит Караман. — Я понимаю, что вы цинично отвергаете всё человеческое общество! Всю философию жизни!
— Философию моей задницы! — кричит по-французски Блаватский.
— Джентльмены, джентльмены! — говорит индус, в успокаивающем жесте грациозно поднимая руку. — Хотя ваш спор для меня в высшей степени интересен и я воистину наслаждаюсь прихотливыми извивами его логических ходов, но меня несколько поджимает время, и я буду просить вас отложить эту дискуссию на более поздние сроки, чтобы дать мне возможность закончить своё заявление.
— Но это несправедливо! — в отчаянии восклицает Блаватский. — Вы совершенно не принимаете в расчёт мои возражения. Тогда дайте мне их, по крайней мере, развить!
— Да нет же, я как раз принимаю их в расчёт, — говорит индус. — Сейчас вы сможете в этом убедиться.
Он оборачивается к нам, охватывает весь наш круг своим взглядом и говорит с оксфордским выговором:
— Напоминаю вам, что я потребовал от Земли: высадить мою ассистентку и меня на дружественном аэродроме. На выполнение своего требования я дал Земле один час. Когда этот срок истечёт, я буду вынужден, к моему великому сожалению, казнить одного заложника… Минутку, прошу вас, я ещё не закончил. Если после казни заложника пройдет ещё час, а самолёт не приземлится…
Незавершённая фраза повисает в воздухе. Он небрежно взмахивает рукой, и его мрачные глаза смотрят на нас из-под полуопущенных век с такой холодностью, как будто мы принадлежим не к роду людскому, а к какой-то другой породе.
Глава шестая
Я, как и все, потрясён и раздавлен. Ибо на этот раз смерть уже не отвлечённое понятие, не что-то далёкое. Теперь до неё рукой подать.
Тело, не спрашивая нас, реагирует первым и делает это с неистовой силой: волосы встают дыбом, страшное сердцебиение, струйки холодного пота, дрожащие руки, ватные ноги, позывы к мочеиспусканию.
И тут же следует реакция нравственная — слепая, но спасительная: ты в это не веришь. Говоришь себе: «Нет, только не я, это невозможно. Может быть, другие. Но не я».
И сразу третья фаза: замыкаешься в себе. Я думаю только о собственной персоне. Буквально не вижу своих попутчиков. Забываю о бортпроводнице. И сижу съёжившись в кресле, сведённый к своему собственному «я», и никакого дела до других. Ужас обрывает все человеческие связи.
И вот наконец я на самом дне морального падения; с гнусненькой надеждой прикидываю: в конечном счёте тринадцать шансов против одного, что не я окажусь тем заложником, на кого падёт жребий и кто будет убит.
Тут я со стыдом замечаю, что в свои тринадцать шансов уцелеть я засчитал и смерть бортпроводницы.
С этого мгновения начинается мой подъём на поверхность, но это стоит мне огромного труда. Мне приходится до предела напрягать волю, чтобы вернуть себе мужество, а главное — восстановить социальные рефлексы. Ох, с этим у меня обстоит пока ещё слабо. Прогресс невелик — и в моём стоицизме, и в моём беспокойстве о ближних.
Однако я уже вынырнул из глубин и способен снова видеть своих спутников, снова их слышать. И именно Блаватского, к которому вернулись жизненные силы, достаточные для того, чтобы продолжить поединок с индусом.
— Я не очень понимаю, что заставляет вас действовать подобным образом, мсье, — революционные идеалы или надежда на выкуп.
— Ни то, ни другое, — говорит индус.
