Робби вмешивается раздражённым тоном:
— Она не была смехотворной. У вас отсутствует воображение, Блаватский.
— Неважно, — говорит с презрительным жестом Блаватский. — Мадам Мюрзек, вы выслушали эту тираду, — слово «тирада» он заключает в кавычки, — до конца?
— Да, я даже помню его последние слова: «Сколь долгим ни казалось бы вам ваше существование, вечной остаётся только ваша смерть».
— Совершенно верно, — отзывается Робби. — Именно этим индус и закончил. Впрочем, — добавляет он с капелькой педантизма, — это цитата из Лукреция.
— Ну хорошо, — продолжает Блаватский, — и что же вы сделали в эту минуту?
— Я ступила на трап.
— А индусы за вами не шли?
— Нет. Я в этом уверена.
— Как вы можете быть так уверены в этом?
— Дойдя до нижней ступеньки трапа, я стала их ждать.
— Почему?
— Меня охватило чувство ужаса.
Мадам Мюрзек произнесла эти слова без всякой напыщенности, тихим голосом и не поднимая глаз. Их в салоне никто не поднимает, даже Блаватский.
— Ну хорошо, — почти сразу продолжает он, почти без паузы, и его глаза не видны за стёклами очков, — что происходит потом?
— Я внезапно увидела индусов в десяти метрах от хвоста самолёта.
— Вы их увидели? — восклицает Блаватский с торжествующим видом, как будто уличил её во лжи. — Ведь была же полная тьма!
— Индус включил электрический фонарь, освещая себе дорогу. Я увидела его со спины, так же как и его спутницу. Они шли не спеша. Их чёрные силуэты выделялись в световом ореоле. Я различала тюрбан на индусе и кожаную сумку, которую он нёс в руке. Он на ходу размахивал ею.
— Но послушайте, — говорит Блаватский повелительным тоном и повышает голос, — индусы или спустились по трапу до вас, или сделали это вслед за вами.
— Существует и третья возможность, — мягко говорит бортпроводница.
Но Блаватский игнорирует её вмешательство. Не спуская с Мюрзек глаз, он сердито требует:
— Отвечайте же, мадам!
— Да я только этим и занимаюсь, — говорит Мюрзек с жёсткими нотками в голосе, заставляющими меня предположить, что прежняя Мюрзек, быть может, ещё не окончательно умерла. — Я говорю вам совершенно точно, мсье: индусы не могли спуститься по трапу после меня. Я ждала их внизу. Я услышала бы их шаги по ступенькам. Дойдя до того места, где я стояла, они бы непременно меня коснулись, задели. А ступить на трап раньше меня было невозможно, мсье Блаватский… Когда индус произнёс свою речь, которую вы так глупо назвали смехотворной…
Секунда общего изумления. Мадам Мюрзек застывает, опускает глаза, сглатывает слюну и, сложив руки на коленях, говорит со слезами на глазах и раскаяньем в голосе:
— Простите, мсье. Я не должна была говорить «глупо». Я беру это слово обратно. И прошу вас принять мои извинения.
Наступает молчание.
— Но, видите ли, мсье, — продолжает она дрожащим от волнения голосом, — я нахожу, что индус произнёс замечательные слова, когда нам было ниспослано счастье видеть его среди нас.
— Счастье! — восклицает мадам Эдмонд, шлепая себя по ляжке. — Чёрт подери! Мы дорого заплатили за это счастье!
Она бы, наверно, продолжала и дальше в том же духе, если бы Робби не протянул с ласковой грацией свои тонкие пальцы и не закрыл ей ладонью рот.
Блаватский смотрит на Мюрзек.
— Вам не следует извиняться, — говорит он, пряча своё смущение за наигранной или искренней прямотой. — Я и сам, должно быть, немного пересолил. Во всяком случае, — добавляет он поспешно, — я уважаю ваши убеждения.
Мюрзек вынимает из сумочки носовой платок и вытирает глаза, синева которых стала от слёз ещё более яркой.
— Продолжайте… — просит Блаватский.
— Что ж, продолжим, — говорит Мюрзек нежным голосом, но с неколебимым упорством, — видите ли, я абсолютно уверена в том, что я говорю. Когда индус закончил свою речь, он стоял позади мсье Христопулоса. А я была возле двери, и меня пронизывал холод и ледяной ветер. При его последних словах я вышла. Таким образом, он никак не мог пройти раньше меня.
— Допустим, — говорит Блаватский, сверля её глазами из-за очков. Он выдвигает подбородок вперёд и разводит в стороны свои короткие руки. — Допустим, что дважды два не дают в результате четыре! Допустим, что индусы не спустились ни до, ни после вас! И, однако, они оказались снаружи! В конце концов, когда человек притязает на то, чтобы вырвать себя из «колеса времени», — насмешливый хохоток, — можно пройти и сквозь стену фюзеляжа!
— Но есть и третья возможность, — говорит бортпроводница.
И снова Блаватский жестом отметает её вмешательство.
— Продолжим, мадам Мюрзек. Вы стоите внизу у трапа. Что происходит дальше?
— Я уже вам говорила, — повторяет Мюрзек, вздрагивая и опуская глаза. — Я испытала чувство ужаса.
Новая пауза, и я уже начинаю думать, что Блаватский, помня о всеобщем добром согласии, вновь постарается обойти эту тему. Но, к моему великому удивлению, я ошибаюсь.
— В конце концов, — говорит он с какой-то снисходительной жизнерадостностью, звучащей достаточно фальшиво, — это вполне нормально! Кругом полная тьма, вы дрожите от холода и к тому же понятия не имеете, где вы находитесь!
Мюрзек поднимает голову и устремляет на Блаватского взгляд своих синих глаз, который даже в её новом обличье не так просто выдержать.
— Нет, мсье, — говорит она чётким голосом. — Это нельзя считать нормальным. Я не слабонервная женщина. Я не боюсь ни холода, ни темноты. И если бы я начала идти, я бы непременно куда-нибудь пришла.
Блаватский молчит, очевидно мало расположенный вступать на путь, на который приглашает его Мюрзек.
Робби спрашивает серьёзным голосом:
— Чему приписываете вы это ощущение ужаса?
Мюрзек глядит на него с признательностью, которая у такой женщины, как она, выглядит душераздирающей. Должно быть, то, что она в одиночестве пережила, было слишком ужасно, и она испытывает теперь облегчение при мысли, что может эти переживания разделить с другими. И она уже открывает рот, когда Блаватский грубым голосом говорит:
— Бог с ними, с чувствами! Перейдём лучше к фактам!
— С вашего разрешения, — с холодным достоинством и не терпящим возражений тоном говорит Мюрзек, — я отвечу сначала на вопрос, который мне только что задали.
Блаватский молчит. Во всяком случае, Мюрзек он расспрашивает не так, как допрашивал бортпроводницу.
— Это трудно объяснить, — говорит Мюрзек, дружелюбно обращаясь к Робби (меня в этот миг царапает мысль, что совсем недавно она обозвала его «половинкой мужчины»).
