— Я не желаю этого признавать, опираясь лишь на такое шаткое свидетельство! — с едва сдерживаемой яростью восклицает Блаватский. — То, что мадам Мюрзек смогла, как ей показалось, увидеть, увидеть за какую-то долю секунды, в неверном свете луны, в стекло иллюминатора, искажающее все предметы, — является для меня совершенно неубедительным! Ничего, кроме этого, я не говорю! Мои соображения продиктованы здравым смыслом, и я на этом стою!
— Прошу прощения, я увидела озеро, — говорит Мюрзек, черты которой уже невозможно различить, настолько теперь в самолёте темно. Она говорит с полной безмятежностью, как будто ни одной стреле Блаватского не удалось пробить её броню. — Ещё раз повторяю, — продолжает она, — я увидела озеро, вода в котором показалась мне очень чёрной, несмотря на луну. Увидела набережную. И даже пришвартованную к набережной лодку. Увидела так же ясно, как вижу вас. И не только увидела, но и узнала.
— Как вы можете утверждать, что это было озеро? — внезапно спрашивает голос, в котором по манере и произношению я тотчас узнаю голос Карамана. — Было ли для этого достаточно светло? — продолжает он с присущей ему речевой элегантностью. — И позволяет ли вам ваше зрение видеть так далеко, чтобы можно было разглядеть другой берег?
— По правде говоря, нет, — отвечает Мюрзек.
— Тогда это могла быть река, — говорит Караман тоном учителя, поймавшего ученика на ошибке.
— Нет. У реки есть течение.
— Если вода была чёрной, течения разглядеть вы не могли.
— Это возможно.
— И размеры иллюминатора так малы, — с вежливой настойчивостью продолжает Караман, — что вы не могли отдать себе отчёт в реальных размерах этого водного пространства.
— Пожалуй, так, — говорит Мюрзек.
— При этих условиях, — заключает Караман с торжествующей нотой в голосе, — вы не можете нам с уверенностью сказать, видели вы озеро, реку, пруд или просто лужу…
По кругу пробегают довольно противные смешки и ухмылки, как будто большинство торопится сделать вывод, что Караман, ко всеобщему удовольствию, заткнул наконец рот этой несносной Мюрзек.
— Но ведь это чистейший идиотизм! — говорит Робби, и его протестующий голос поднимается до пронзительных нот. — Совершенно неважно, увидела ли мадам Мюрзек озеро, или это была река или пруд! Важно то, что она узнала место нашей первой посадки!
— Да как она могла его узнать, — с уничтожающей вежливостью откликается Караман, — если она описывает его так неточно?
Мстительные смешки возобновляются. Благодарение Богу, решительно отвергнув лжепророков, большинство снова внимает добрым пастырям — Блаватскому и Караману. Здравому смыслу и софистике. Яростному скептицизму и педантичной рассудительности.
Надежда явно возрождается. Надежда очень скромная, поскольку она довольствуется мыслью, что самолёт после суток полёта, может быть, и не возвратился туда, где он приземлялся накануне.
Но круг потерял одного из своих членов. Круг дрожит в холодном ознобе. Когда самолёт снова поднимется в воздух, круг не будет знать ни куда самолёт летит, ни кто им управляет. Круг не знает абсолютно ничего. И всё-таки худо-бедно он начинает чуточку успокаиваться. Ах, для этого ему так мало надо! Крохотная, совсем крохотная надежда хотя бы не летать по замкнутому кольцу…
Я вовсе не выставляю себя этаким провидцем. И не собираюсь обвинять большинство. Ведь и сам я… Стоило гнусавому голосу дать мне понять, что моя болезнь всего лишь «ошибка», и прописать мне какое-то неведомое снадобье, — и я, полагавший, что не позднее чем через сутки отправлюсь по стопам Бушуа, уже считаю себя исцелённым.
В эту минуту в разговор вступает бортпроводница, совершенно ошеломив и большинство, и меньшинство круга, настолько её заявление противоречит той роли успокоительницы, в которой она до сих пор перед нами выступала.
Она говорит мягким голосом:
— Мадам Мюрзек сказала правду: она в самом деле увидела озеро.
Я поворачиваю голову в её сторону, но не могу разглядеть её лица, для этого в самолёте слишком темно. Я различаю во мраке какие-то движения, слышу два-три приглушённых восклицания. А Блаватский довольно нелюбезно говорит:
— Откуда вы знаете?
— Я сама его видела, — спокойно отвечает бортпроводница.
— Вы его видели! — восклицает Блаватский. — И когда же? — добавляет он, и в его голосе звучит почти что угроза. — Могу ли я вас об этом спросить? — И формула вежливости весьма мало вяжется с его тоном.
— В тот самый момент, когда я открыла EXIT. — И она продолжает с полнейшей невозмутимостью: — Я видела всё, что описала мадам Мюрзек: озеро, набережную, лодку.
После довольно длительной паузы Караман говорит с интонацией человека, обладающего монополией на способность логически рассуждать:
— Но из этого вовсе не следует, что место, где самолёт вчера высадил индусскую чету, было тем же самым.
— Этого я не знаю, — всё так же спокойно говорит бортпроводница. — Когда высадились индусы, было темно хоть глаз коли.
— А мадам Мюрзек кое-что видела, — насмешливо вставляет Блаватский.
— Естественно, — отзывается Мюрзек, — поскольку индус освещал себе путь электрическим фонарём, который он забрал у бортпроводницы.
— Я хотел бы напомнить, что при этом сама бортпроводница ничего не видела! — восклицает Блаватский, и его тон звучит почти оскорбительно.
— Но это нисколько не противоречит тому, что говорит мадам Мюрзек! — с горячностью восклицает бортпроводница. — Я ничего не видела потому, что в ту секунду, когда я захлопнула EXIT, индус ещё не зажёг фонаря.
— Никто и ничто не подтверждает, что он вообще его с собой взял, этот ваш пресловутый фонарь! — говорит Блаватский.
— Я это подтверждаю! — говорит бортпроводница. — Когда индус перешагнул порог EXIT, он держал его в левой руке, а в правой у него была сумка искусственной кожи.
— Прошу прощения, — вступает опять Караман, явно радуясь тому, что поймал её на ошибке. — Сумка искусственной кожи находилась у женщины!
— Да, но индус взял сумку у неё из рук после инцидента с мсье Христопулосом.
— Я ничего такого не заметил, — говорит Караман.
— А я это заметила, — говорит бортпроводница. — Я не спускала глаз с его рук из-за моего фонаря. До последней секунды я надеялась, что он мне его вернёт. К тому же я его об этом сама попросила, когда он проходил мимо меня, собираясь выйти из самолёта.
— Вы попросили его вернуть вам электрический фонарь? — спрашивает Караман. — Лично я этого не слышал, — добавляет он с вежливым недоверием, как будто достаточно ему, Караману, «не заметить» или «не услышать» чего-то, как существование этой вещи тут же становится недействительным. — Ну хорошо, — продолжает он с некоторым холодком и со скрытой иронией, словно соглашаясь поиграть в предложенную ему игру, — что же он вам ответил?
