Ибо эта лучезарная молодость теперь только видимость. В лице у Робби не осталось ни кровинки, черты заострились, глаза запали, и кажется, что всего за одну ночь он утратил обычную округлость щёк. Цвет его лица больше не назовёшь абрикосовым. Теперь он пепельный. И в его походке, обычно такой лёгкой, такой окрылённой, появилась какая-то неуверенность и неловкость — приметы, которые со вчерашнего утра, увы, мне слишком знакомы. Я могу совершенно точно сказать, что испытывает Робби в эту минуту. Такую слабость в ногах, что они у него подкашиваются, словно больше не в силах его нести. И в самом деле, не доходя до кресла, он споткнулся и наверняка бы упал, если бы мадам Эдмонд не вскочила и не удержала его своей могучей рукой.
— В чём дело? — говорит она с ласковой суровостью. — Что-то не так? Ты ещё не проснулся?
— Спасибо, — говорит Робби и, всегда такой грациозный, всегда даже не садившийся в кресло, а изящно себя опускавший в него, тяжело валится на сиденье.
Круг смотрит на Робби, потом все взгляды отворачиваются от него. Круг не произносит ни слова. Не задавать себе лишних вопросов! Сделаем вид, как будто Робби здесь нет! Но круг не учитывает великого рвения Мюрзек, которая вся сейчас — сплошная любовь и неукротимое стремленье помочь.
— Мсье Робби, — тотчас вступает она, очевидно не зная, что это не фамилия, а имя, притом уменьшительное (правда, и бортпроводница совершит вскоре ту же ошибку), — извините, что я вам это говорю, но у вас сегодня очень бледное лицо. Вы заболели?
Никакого ответа. Робби даже не поворачивает к ней головы.
— А ведь верно, мой маленький, — восклицает с испуганными глазами и ходящей ходуном грудью мадам Эдмонд, — вид у тебя сегодня неважный! Что у тебя болит, мой котёночек?
Но Робби, который отдал ей во владение свою левую руку, по-прежнему не отвечает. Держа очень прямо шею и вперив в одну точку глаза, он неподвижно застыл в кресле.
— Мсье Робби, — говорит Мюрзек, — я позволю себе повторить свой вопрос. Вы заболели?
— Да нет, я вовсе не болен, — говорит Робби, не меняя своей деревянной позы, и я впервые слышу, как он, чей французский выговор всегда безупречен, произносит на немецкий манер согласные «д», «в» и «б».
Я смотрю на него, удивлённый такой оплошностью. Он возвращает мне взгляд, и его глаза, опровергая его собственное утверждение, говорят мне красноречивее всяких слов: «Да, как видишь, я тоже. Вслед за тобой. В свою очередь». И одновременно он улыбается мне обескровленными губами.
Круг прекрасно понимает этот обмен взглядами, я чувствую это по прервавшимся разговорам, по наступившей вдруг тяжёлой тишине. А я столь же прекрасно понимаю, что молчание круга имеет целью не подчеркнуть, а похоронить грозную правду, которая только что обнаружилась таким для всех очевидным и пугающим образом.
— Мадемуазель, — гнет своё, не унимаясь, Мюрзек, — я полагаю, что вам следовало бы проявить инициативу и дать мсье Робби тоже одну таблетку онирила.
— Да нет, я вовсе не болен, — повторяет Робби, снова делая ту же ошибку в произношении тех же слов. — Я не хочу принимать это лекарство. — И слабым голосом добавляет, обводя круг дерзким взглядом: — К тому же, как все могут убедиться, я нахожусь в полном здравии.
— Да нет же, мсье Робби, — говорит Мюрзек. — Не нужно нас обманывать. Вы больны.
— Ну хорошо, мадам, — говорит Робби по-прежнему слабым голосом, но с искрами в глазах. — Допустим, я в самом деле болен, но что вы можете для меня сделать?
— Молиться, — без малейшего колебания отвечает Мюрзек.
— Но это невозможно, — говорит Робби, — вы ведь уже совершили сегодня свои утренние молитвы.
— Я готова начать их снова.
— Сейчас? — вполне серьёзным тоном спрашивает Робби.
— Сейчас, если хотите.
— Я был бы вам за это в высшей степени благодарен, — говорит Робби и на последнем слове вновь запинается, произнося «б» и «д» на немецкий манер.
Мюрзек встаёт и строевым шагом направляется к кухонной занавеске. Отдернув её, она оборачивается и устремляет на Робби взгляд своих синих глаз.
— Мсье Робби, не хотите ли вы, оставаясь в своём кресле, мысленно сопровождать мои молитвы?
— Охотно, мадам, — говорит Робби.
Мюрзек исчезает за занавеской, и Робби говорит совсем уже ослабевшим голосом, и на губах у него мелькает бледное подобие улыбки:
— Я буду молиться, чтобы ваши молитвы были услышаны.
— Робби, — тоже слабым голосом говорю я, — вам нужно принять онирил. Его моральное действие бесподобно.
— Нет, — говорит он, — я обойдусь без него.
Тут Караман принимается покашливать.
— К тому же, — вмешивается он в разговор с тем неподражаемым видом, с каким он по любому поводу призывает нас прислушиваться к голосу разума, — не следует думать, что онирил панацея от всех недугов. Он не может применяться во всех без исключения случаях.
— В этом я с вами не могу согласиться, — говорит насмешливо Робби. — Онирил полностью применим ко всем случаям, какие могут возникнуть у нас на борту.
Новая пауза, и бортпроводница с мягкой решительностью говорит:
— Даже если мсье Робби согласится принимать таблетки онирила…
— Но Робби не соглашается, — вставляет Робби.
— …для меня было бы затруднительно их ему дать. Кроме той упаковки, которую я вскрыла для мистера Серджиуса и специально отложила для него, — (я благодарен ей за эту фразу, а также — но не новая ли это иллюзия? — за взгляд, которым она сопровождает её), — онирила у меня больше нет! Все остальные упаковки исчезли!
— Исчезли? — восклицает Блаватский, наклоняясь вперёд, и его живые пронзительные глаза сверкают за толстыми стёклами очков. — И когда же вы обнаружили это исчезновение?
— В ту минуту, когда я давала таблетку мистеру Серджиусу. У меня было девять упаковок. А осталась только одна — та, которую я открыла для мистера Серджиуса.
Она вынимает её из кармана своего форменного жакета. Мы ошеломленно глядим на коробочку и друг на друга.
— Если восемь упаковок онирила исчезли, — резким тоном говорит вдруг миссис Банистер, — значит, их кто-то украл.
Эта чисто феодальная бесцеремонность в подходе к проблеме, мне кажется, ошарашивает Блаватского (хотя я пока ещё не улавливаю — почему). Но Робби не даёт ему времени определить свою позицию. Слабым голосом, старательно выговаривая слова, он с очень заметным немецким акцентом обращается к бортпроводнице:
— Сколько таблеток в одной упаковке?
Бортпроводница открывает коробочку — гладкую серую коробочку без всякой надписи или аптечного ярлыка — и, высыпав содержимое себе на ладонь, вслух пересчитывает таблетки. Их восемнадцать, и, так как она дала мне одну вчера вечером и одну сегодня утром, баланс подвести несложно.
