Я не могу перечислить, сколько раз меня называли наивным, романтическим, мягкотелым, дилетантом, антропоцентриком, легковесным и легковерным, стоило мне предположить, что приматы применяют политические стратегии, мирятся после ссор, сочувствуют другим и разбираются в общественной жизни окружающих. Мне лично ни одно из этих предположений не казалось сомнительным или дерзким, потому что все они основывались на продолжительных собственных наблюдениях. Легко вообразить, каково приходилось ученым, которые допускали наличие у приматов сознания, лингвистических способностей или логического мышления. Каждое такое утверждение подвергалось критике в свете альтернативных теорий, предлагавших неизбежно более простые объяснения, ведь они строились на опытах Скиннера с голубями и крысами.
Надо заметить, что эти толкования не всегда были простыми — объяснения, сделанные на основе ассоциативного обучения, сложнее тех, которые просто постулируют дополнительные умственные способности, — но в то время считалось, что обучение объясняет все. За исключением, конечно, тех ситуаций, когда оно ничего не объясняло. В подобных случаях делался вывод, что ученые недостаточно серьезно подошли к делу или не сумели поставить правильный эксперимент. Временами казалось, что эта критика носит скорее идеологический, чем научный характер — примерно как мы, биологи, воспринимаем критику креационистов. Как бы ни были убедительны данные, которые мы приводили, они всегда считались недостаточными. Нужно поверить, чтобы увидеть, как пел Уилли Уонка, а упорное неверие чрезвычайно невосприимчиво к фактам. «Ратоборцы» познавательной позиции их не видели.
Определение «ратоборцы» предложили американские ученые — зоолог Марк Бекофф и философ Колин Аллен, продолжавшие традиции когнитивной этологии, заложенные Гриффином. Они классифицировали ученых в соответствии с их отношением к познавательным способностям животных на три типа: «ратоборцы», «скептики» и «сторонники». Когда в 1997 г. эта классификация была опубликована, «ратоборцев» еще было предостаточно.
«"Ратоборцы" отрицают любую возможность успеха когнитивной этологии. Проведенный нами анализ их высказываний показывает, что они иногда путают сложность проведения научных исследований в области когнитивной этологии с невозможностью их проведения. „Ратоборцы“ также часто игнорируют специфические особенности работы ученых, занимающихся когнитивной этологией, и выдвигают обоснованные с точки зрения философии возражения, отвергающие возможность что-либо узнать о познавательных способностях животных. „Ратоборцы“ не верят, что подход, используемый когнитивной этологией, может привести, и уже привел, к новым гипотезам, которые проверяются экспериментально. Они часто выбирают наиболее сложное и наименее доступное для изучения явление (сознание) и заключают, что, раз мы получили мало подробной информации об этом явлении, мы также не способны чего-либо достичь в других областях. „Ратоборцы“ также призывают к простым объяснениям поведения животных, но они упускают из виду, что познавательные объяснения могут быть проще, чем любые другие, и отрицают значение познавательных гипотез в практических исследованиях»
{386}.
Эмиль Менцель однажды рассказал мне об одном известном профессоре — типичном «ратоборце», который пытался подловить его на слове, но сам попал впросак. К этой истории Менцель сделал любопытное дополнение. Этот профессор публично требовал от молодого Менцеля, чтобы тот объяснил ему, какие способности он рассчитывает обнаружить у человекообразных обезьян, которыми не обладали бы голуби. Иными словами, зачем тратить время на этих упрямых, трудно контролируемых обезьян, если умственные способности одинаковы у всех поголовно животных?
В то время это была общепринятая точка зрения, но область исследования познания предпочла эволюционный подход, который предполагает, что каждый вид имеет различную историю развития познавательных способностей. Каждый организм существует в своих экологических условиях и ведет присущий ему образ жизни, который диктует, что нужно знать, чтобы продолжать существовать. Не существует ни одного вида, который мог бы служить моделью всех остальных, особенно если это вид с крошечным мозгом, как у голубя. У голубей достаточно развитые умственные способности, но размер имеет значение. Мозг — чрезвычайно энергоемкий орган, настоящий пожиратель энергии, который использует в 20 раз больше калорий на единицу массы, чем мышечная ткань. Менцель мог просто ответить, что поскольку мозг человекообразной обезьяны в сотни раз тяжелее, чем мозг голубя, и, следовательно, сжигает намного больше энергии, то очевидно, что человекообразные обезьяны сталкиваются со значительно более сложными познавательными проблемами. Иначе следует допустить, что природа-мать позволила себе чрезмерное расточительство, чего раньше за ней не замечалось. С прагматической точки зрения биологии животные обладают теми мозгами, которые им необходимы, — ни больше, ни меньше. Даже в рамках одного вида мозг может меняться в зависимости от того, как он используется. Так, область мозга, отвечающая за пение у певчих птиц, увеличивается и уменьшается в зависимости от сезона
{387}. Мозг приспосабливается к экологическим условиям, как и познание.
Встречался и другой тип «ратоборцев», с которыми еще сложнее было иметь дело, потому что они не разделяли нашего интереса к поведению животных. Все, что их интересовало, — это место человечества в мироздании, которое наука оспаривала со времен Коперника. Однако их борьба оказалась бесперспективной, потому что если и существует какая-то общая тенденция в нашей области науки, то она состоит в том, что стена, разделяющая познавательные способности животных и человека, все больше напоминает швейцарский сыр со множеством дырок. Раз за разом мы показываем, что способности, которые считались исключительной принадлежностью нашего вида, обнаруживаются у животных. Сторонники человеческой уникальности сталкиваются с альтернативой: они либо сильно переоценили возможности человека, либо недооценили возможности других видов.
Оба варианта не обнадеживают, так как их главная проблема — эволюционная преемственность. Приверженцы идеи исключительности человека отвергают представление о людях как о преобразованных человекообразных обезьянах. Как и Альфред Рассел Уоллес, они полагают, что эволюция не затронула голову человека. И хотя этот взгляд в настоящее время изживается из психологии, которая под воздействием нейробиологии становится все ближе к естественным наукам, но все еще преобладает в гуманитарных науках и большей части социальных наук. Типичным примером служит недавняя реакция американского антрополога Джонатана Маркса на постоянно увеличивающееся количество данных, что животные перенимают привычки друг у друга, показывая таким образом культурное разнообразие: «Если вы называете "культурой" то, что делают человекообразные обезьяны, вам следует найти другое слово для того, что делают люди»
{388}.
