Мне хочется улыбнуться, но я вовремя себя одергиваю: я вышла не для того, чтобы флиртовать, а для того, чтобы завершить отношения. Позволить Чарли спокойно жить дальше, отпустить его. Это мой ему подарок.
– Извини, что не сказала тебе. Я вела себя непростительно. Я бы очень хотела все исправить, но это невозможно. К сожалению, наши встречи… придется прекратить. – Мои слова звучат сухо и высокопарно. Я делаю глубокий вдох и продолжаю, стараясь говорить естественно: – Мы не должны больше видеться, потому что это… плохая идея. И…
Поднимаю глаза. Чарли покусывает нижнюю губу. Кажется, он готов рассмеяться, а не заплакать, как я боялась. Никогда еще я не чувствовала себя такой тупой. Делаю новую попытку:
– Послушай, любовь не бывает честной. Ну а в нашем случае она вообще основана на сплошной несправедливости, как Книга рекордов Гиннесса. Надо остановиться. Кончено. Дело не в тебе, а во мне. – Говоря это, я морщусь: получается еще более натянуто, чем раньше. – Прощай, – закругляюсь я и протягиваю Чарли руку.
Он смотрит на нее, потом вскидывает глаза, и его лицо озаряется широченной улыбкой:
– Это худшая прощальная речь из всех, какие я только слышал.
То есть как? Я с ним порываю, а он не желает этого признавать? Быть такого не может!
– Что ты имеешь в виду?
Чарли закатывает глаза:
– Даже «D c минусом»
[9] не поставишь. Нули от всех судей. Полный провал.
– У меня совсем нет опыта, – защищаюсь я – и вдруг понимаю, к чему этот шуточный разнос: Чарли действительно не хочет со мной расставаться, несмотря на все то, что уже произошло и что неизбежно в ближайшем будущем. – Я серьезно: мы не можем больше встречаться.
– Можем.
Ничего не говоря, я смотрю в его глаза, излучающие тепло, и моя решимость тает. Мне хочется поверить, что продолжение отношений действительно возможно. Но как? Словно услышав вопрос, который я задала мысленно, Чарли пожимает плечами и повторяет:
– Можем. Чего я не могу, так это перестать видеться с тобой. Я попробовал. Получилось паршиво. Значит, «эксперимент придется прекратить». – Последнюю фразу он закавычивает взмахом пальцев и произносит тем официальным тоном, которым пару минут назад говорила я.
Мне больно, хоть я и смеюсь. Если я раню Чарли еще тяжелее, чем уже ранила, это убьет меня раньше моей дурацкой пигментной ксеродермы.
– Чарли…
Он не дает мне возразить:
– Кэти, за прошедшие несколько недель ты изменила мою жизнь и стала очень дорогим мне человеком. Теперь выбирай: или после всего этого ты бросаешь меня и я стою, как пенек на газоне, или мы продолжаем наслаждаться нашим лучшим летом.
Я качаю головой: он с ума сошел. Другой парень прыгал бы от радости и благодарил судьбу за то, что я позволила ему так легко соскочить с крючка. А он стоит тут и уговаривает меня не разрывать отношений, которые обречены.
– Я все разузнал и теперь представляю себе, что такое ПК. – Сейчас голос Чарли звучит совершенно серьезно. – Я понимаю, что происходит. Но нельзя же сдаваться без борьбы. Ты сама мне это внушила.
Наконец сковывавшие меня сомнения разлетаются вдребезги – и я начинаю смеяться и плакать одновременно. Зачем выбирать, если и смех, и слезы соответствуют моему теперешнему состоянию?
– Я не могу просто расслабиться и со стороны наблюдать за тем, как это происходит, – говорит Чарли. – Я хочу быть с тобой. Я так решил.
Утираю мокрое лицо, смотрю ему в глаза, обнимаю его за шею и целую так, как будто от этого поцелуя – настоящего, страстного – зависит моя жизнь. Может, она и правда в каком-то смысле от него зависит. Люди десятилетиями ждут подобного момента. Мне повезло: для меня он уже настал.
Мы целуемся до тех пор, пока не является курьер из китайского ресторана. Я понимаю, что даже в самые тяжелые времена не гаснет лучик надежды. Мой лучик – это Чарли.
Чуть позже, уплетая ло-мейн, я думаю: «Да, мне достался огромный сэндвич с дерьмом. И все-таки в моей жизни много хорошего. Особенно я благодарна ей за Чарли. Тем более теперь, когда я знаю, что мы друг для друга не просто летнее увлечение. Наше чувство будет длиться вечно, и ничто нас не разлучит. Ничто. Даже смерть».
Мне приходится долго уговаривать папу, но в итоге он признает, что мы непременно должны присутствовать при торжественном возвращении моего парня в спорт. После того нашего купания – на границе лучшей ночи и худшего дня моей жизни – Чарли тренировался, не жалея сил. Я просто обязана прийти и поддержать его вместе со всеми, кто за него болеет: с друзьями, родителями, бывшим тренером и, надеюсь, новым тренером из Беркли.
Подготовка к выходу из дома – процедура муторная. Надо густо намазаться солнцезащитным кремом высочайшей эффективности и, невзирая на жару, напялить многослойную плотную одежду. Папа заклеивает стекла машины пленкой, не пропускающей ультрафиолетовые лучи, и устанавливает между передним и задним сиденьями стекло со специальным напылением. Он может сквозь него видеть, а я нет, и свет ко мне не проникает. Странное ощущение. Как будто я суперзвезда, которая из снобизма отгородилась от водителя своего лимузина.
– Ну же, папа! – весело говорю я, пытаясь прогнать страх, который вижу в отцовских глазах.
Долгие годы он боялся вывозить меня из дому днем, но теперь ему придется преодолеть эту фобию. Тем более что все меры предосторожности, в общем-то, уже бесполезны.
– Чего нам опасаться? Спусковой механизм сработал, теперь можно расслабиться.
– Не смешно, – цедит папа, сжав губы в тонкую линию.
Я пожимаю плечами:
– Юмор висельников.
Трудно мириться с переменами, которые происходят со мной. Я чувствую себя дряхлой и жалкой. Болезнь постепенно отнимает привычки, способности, черты, составлявшие мою личность. Скоро от моего прежнего «я» останется одна скорлупка. Самым ужасным был тот день, когда мне пришлось попрощаться с гитарой. Как я тогда плакала! Ведь моя музыка – это для меня не только источник удовольствия и предмет гордости. Я всегда надеялась, что песни, которые я сочиняю, станут моим прощальным подарком этому миру. А теперь надежда рухнула.
Только Чарли помогает мне иногда забывать о том, во что я превращаюсь. С ним я по-прежнему чувствую себя самой красивой, талантливой и здоровой девушкой на свете. Он словно не замечает, как я становлюсь совсем беспомощной. А оказавшись одна, я опять балансирую на грани панической атаки. С ужасом думаю, что же болезнь отберет у меня завтра и что случится, когда отнимать будет уже нечего. Не хочу я покидать эту планету. Я не готова. И наверное, не буду готова никогда.
После той ночи на пляже со мной творятся жуткие, чудовищные, кошмарные вещи. Единственная перемена к лучшему заключается в том, что перемены к худшему со временем перестают меня удивлять. Такие дела.
