Ромашов знал, что некоторых людей хлебом не корми, только дай пожаловаться кому угодно, пусть даже первому встречному, на жизнь, на службу, на дирекцию, на график работы…
Вообще-то можно было уходить, но Ромашов был человеком педантичным. Поэтому он спросил, когда вернется главврач. Услышал в ответ, что этого никто не знает, и сказал, что завтра ему позвонит.
– Конечно, как хотите, – пожал плечами доктор Панкратов и скрылся в коридоре, а рыженькая санитарка так и осталась стоять, придерживая входную дверь и глядя вслед доктору не то тоскливо, не то злобно.
Впрочем, это Ромашову было совершенно неинтересно. Поэтому он прошел по Новой Басманной до Садового кольца, там сел в троллейбус «Б» и доехал до площади Восстания, откуда поспешил к Большой Молчановской, где находился роддом номер 7 Грауэрмана, названный так по имени врача-акушера, который первым возглавил этот роддом, открытый в бывшем военном госпитале.
Строго говоря, роддом размещался в двух зданиях: по Большой Молчановской в домах 5 и 7. В доме пятом рожали, а из седьмого выписывали. Даже Ромашов, уж на что он был неизмеримо далек от вопросов материнства и детства, слышал, что попасть сюда мечтают очень многие, да немногим это удается.
Прежде чем попасть к главврачу (очень важному и очень толстому Гофману), Ромашову пришлось долго ходить по разным коридорам, потом ждать в приемной, предъявлять удостоверение… И это все для того, чтобы услышать барственное:
– У нас не приют, молодой человек, у нас родовспомогательное учреждение!
Насколько Ромашов понял, эти слова означали, что никаких подкидышей здесь не видели и ничего о них не слышали.
Итак, он опять потерял кучу времени… Во всяком случае, эти два роддома можно вычеркнуть из списка.
Ромашов достал из кармана листок со своими записями и карандаш и только сейчас спохватился, что неподалеку, в Еропкинском и Малом Ржевском переулках, находятся два детских дома – номер 37 и номер 38. Пришлось идти туда, искать начальство, задавать тот же самый вопрос и выслушивать тот же самый ответ: нет.
Москва, Сокольники, 1918 год
На лето Трапезников снимал пристройку в доме бывшего учителя сельской школы, давно удалившегося на покой и оставшегося в полюбившихся ему Сокольниках. Дом стоял почти на пересечении 1-го Сокольничего Лучевого просека с Поперечным просеком, который, никогда не забывала упомянуть Лиза, раньше назывался 1-й Сокольничий проспект. Ездили сюда, по Лизиным словам, сколько она себя помнила, поэтому в трех небольших комнатах их ждали и раскладные парусиновые кровати, и табуретки, и столы, и даже диваны. Готовили отдельно – в летней кухоньке. Тимофей, судя по всему, это место любил: как приехали, канул в лес и возвращался лишь изредка, всегда сытый и благостный. Но даже эти краткие визиты наводили панику на мышей – в доме их и помину не было!
В одной комнате, совсем крошечной, разместился Николай Александрович, в другой, чуть побольше, Гроза и Павел, в третьей, точно такой же, – Лиза и Нюша, а четвертая служила и гостиной, и кабинетом, и классной комнатой, и столовой – смотря по надобности. Впрочем, чаще накрывали стол на просторной веранде.
На полках Николай Александрович расставил книги, привезенные из города. В основном они были на иностранных языках, Гроза мог только фамилии с трудом разобрать, да и они все были незнакомые. Долго всматривался в одну из них – Cagliostro, пока наконец не сообразил, что это – тот самый Калиостро, о котором ему говорил Вальтер, – и обрадовался, как старому другу. Правда, название книги «Maçonnerie Egyptienne»
[43] так и осталось неразгаданным. Было здесь и несколько трудов Бехтерева: «Основы учения о функциях мозга», «Объективная психология», «Внушение и его роль в общественной жизни». Эту последнюю Николай Александрович вручил Грозе с наказом обязательно прочитать за лето.
– Что будет непонятно, выписывай, помечай страницу, где возникают вопросы. Потом все это мы с тобой подробно разберем.
– Но Бехтерев ведь служит большевикам! – воскликнул тот. – Вы сами говорили!
– Эта книга издана еще в 1908 году, – сказал Николай Александрович, – и принадлежит тому времени, когда Владимир Михайлович истинно служил России. Гений остается гением, даже если совершает злодейство… Словом, представь, что тот Бехтерев, который написал эту книгу, умер. И читай, нет, изучай!
Гроза открыл книгу и пробежал глазами первые строки первой главы:
«В настоящую пору так много вообще говорят о физической заразе при посредстве «живого контагия» (contagium vivum) или т. н. микробов, что, на мой взгляд, нелишне вспомнить и о «психическом контагие» («contagium psychicum»), приводящем к психической заразе, микробы которой хотя и не видимы под микроскопом, но тем не менее подобно настоящим физическим микробам действуют везде и всюду и передаются чрез слова, жесты и движения окружающих лиц, чрез книги, газеты и пр., словом, где бы мы ни находились, в окружающем нас обществе мы подвергаемся уже действию психических микробов и, следовательно, находимся в опасности быть психически зараженными»
[44].
Грозе стало жутко: почудилось, он стоит перед огромной горой, смотрит на вершину, которая теряется в облаках, и собирается на нее взобраться. Не понял почти ни слова! Да уж, ведь раньше он зачитывался «Пещерой Лейхтвейса»
[45], Конан Дойлом да Майн Ридом, книжки которых приносил ему дядя Лёша от жильца из седьмого номера, а это… Это не просто книжка, а НАУЧНЫЙ ТРУД! Ну, раз велено прочитать – прочитает, конечно… Если только мозги не свернутся, как скисшее молоко, от переизбытка ума.
Жизнь дачная отличалась от городской только лишь тем, что жили теснее да много времени проводили на воздухе. Каждый день продолжались уроки: отрабатывали навыки телепатии и гипноза, а также занимались латынью. Учили не только сам язык, но и названия различных растений по-латыни. Во время прогулок в лес Николай Александрович эти растения показывал, заставлял ребят запоминать и вид, и латинское название.
– Латынь – это язык мудрецов! – говорил Трапезников и добавлял, понизив голос: – И язык магии, язык таинственных заклятий. И то и другое вам пригодится.
Поэтому – учитесь!
Грозе приходилось труднее всех: ведь Павел уже занимался латынью в гимназии, а Лизу отец учил с самого детства, однако, к его изумлению, этот мертвый, загадочный язык давался ему необыкновенно легко. И довольно скоро ему начал проясняться смысл тех загадочных выражений, которые так любил употреблять Николай Александрович.
– Наш Гроза растет на глазах! – твердил Трапезников и обещал, что, когда вернутся в город, он обязательно отправит Грозу в гимназию и заставит приналечь на иностранные языки, к которым у того явные способности.
