А еще, скорей всего, речь ни о ком не идет. Это просто предлог для того, чтобы заставить его открыть дверь. Хотя обычно, кажется, говорят: «Вам телеграмма». Может быть, ему так не сказали, потому что знают: он один как перст и ждать ему телеграммы совершенно неоткуда.
Ромашов глубоко вздохнул, включил свет в прихожей и повернул рукоятку английского замка.
На пороге стоял незнакомый молодой человек с петлицами сержанта госбезопасности и двумя красными нарукавными «галками»
[46].
Ромашов удивился.
Сержант был один, и, насколько можно было видеть, никто не прятался на площадке. Не исключено, конечно, что другие агенты затаились этажом ниже или выше. Или и там, и там.
Он с трудом подавил желание вытянуть шею и заглянуть в лестничный пролет.
– Мне надо собраться, – сказал Ромашов, вернее, попытался сказать. В глазах сержанта мелькнуло понимание, что его появление неправильно понято, и он поспешил уточнить:
– Товарищ лейтенант госбезопасности, вам придется поехать в морг для опознания.
Так это не арест?!
В первое мгновение Ромашов почувствовал такое облегчение, что у него даже ноги задрожали. Потом стало стыдно, что он стоит перед этим сержантом в нательной рубахе и босиком. Хотя спасибо, что хоть штаны сообразил надеть! И тут наконец-то вернулась способность соображать, и он догадался, кого ему придется опознавать в морге…
Когда Ромашов только взглянул на эти два голых неподвижных тела, лежавших на белых мраморных столах, ему показалось, что это какие-то незнакомые мужчина и женщина, которых зачем-то принесли в это промерзлое, гнусно воняющее формалином помещение. Он ведь никогда не видел Грозу и Лизу раздетыми, а их лица сейчас были изуродованы пулями. Однако он все-таки узнал Грозу по сросшимся, словно бы постоянно нахмуренным бровям, а Лизу по родинке в уголке рта и темно-русым косам.
Показалось ему, или волосы Лизы в самом деле потускнели после смерти? Ромашов старательно разглядывал их, стараясь не смотреть на сведенное предсмертной судорогой лицо и покрытое ранами тело, и чувствовал, как во рту копится мерзкая слюна, имевшая привкус не то железа, не то крови. Голова вдруг пошла медленным, тошнотворным кругом…
Врач заметил его состояние, взял за плечи и подтолкнул к ведру, стоявшему в углу, а потом, когда Ромашова вывернуло и он наконец перестал дергаться над ведром, дал марлевую салфетку – утереться, да еще поднес к его носу ватку, пахнущую нашатырем.
Из глаз Ромашова брызнули слезы, но на них никто не обратил внимания, а сам он не мог бы сказать, плачет из-за нашатыря или все же оплакивает этих двоих, к гибели которых он был причастен. Или правильнее сказать – в гибели которых он был виновен?
Мысль о том, что один из этих трупов – Лиза, не укладывалась в голове. Что касается Грозы… Было, да, было время, когда Ромашов ненавидел Грозу так, что искренне желал ему смерти, однако сейчас не ощущал ничего: ни радости победы, ни горечи поражения, – ничего, кроме пустоты и озноба, который все усиливался, так что Ромашов буквально стучал зубами, когда подтверждал, что видит перед собой Егорова Дмитрия Александровича и его жену, Егорову Елизавету Николаевну.
Потом, выйдя из анатомического театра, отдышавшись на свежем воздухе и несколько собравшись с силами, он вяло удивился, что на опознание привезли именно его, знавшего Егоровых много лет назад, сотрудника другого подразделения, чья работа почти не пересекалась с их работой, а не кого-нибудь из 9-го отдела. Мелькнула мысль, что агенты, посланные им за Грозой, все же вспомнили, кто отдал им этот приказ, и теперь за него крепко возьмутся… но тотчас Ромашов догадался, что вызвали его именно потому, что он работает не у Бокия. Да-да, именно по этой причине он был доставлен на опознание тайно, среди ночи. И этим, можно не сомневаться, дело не кончится…
Сержант отвез его домой и сообщил, что товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга будет ждать его в своем служебном кабинете ровно в девять часов на оперативном совещании. Легко было догадаться, что оно окажется посвящено операции на Малой Лубянке, которую еще не разбирали со всеми ее участниками, как очень любил делать начальник 2-го отдела.
Он снова не ошибся…
Москва, Сокольники, 1918 год
Совсем так же, как раньше, в городе, и на дачу к Николаю Александровичу приезжали люди, привозили городские новости, порою даже успевая раньше газет. От гостей узнали, что второго, то есть пятнадцатого мая, в полночь по московскому времени вся Россия должна поставить стрелку часов на час вперед и отныне исчислять время не по петроградскому, а по московскому меридиану. Гости же сообщили, что появились первые распоряжения о перемене названий московских улиц. Пресня Большая будет именоваться Красной Пресней, Горбатый мост – Мостом 1905 года, Немецкая улица – улицей Баумана и так далее.
Впрочем, гости являлись вовсе не для сообщения совдеповских новостей, а для каких-то секретных разговоров с Трапезниковым.
Когда они приезжали и усаживались в «кабинете», ребят из дому выставляли. В хорошую погоду они уходили в лес – собирали землянику, которой в этом году уродилось невероятное количество. Местные жители уверяли, что и клубники в садах будет немерено. В дождливую погоду приходилось просить приюта у хозяина – старого учителя Викентия Илларионовича Кузьмина. Он преподавал ботанику, а потому все его комнаты были уставлены полками с книгами. Однако здесь были не только иностранные книги с непонятными именами, но и – во множестве! – книги русских писателей.
Как только приходили к Кузьмину, Лиза немедленно выбирала себе какую-нибудь книжку и утыкалась в нее, устроившись в уголке дивана. Павел тоже брал книгу и садился поблизости. А Гроза вгрызался во «Внушение» Бехтерева, которое всюду таскал с собой и читал, читал, читал до помутнения в глазах, до даже отвращения – и при этом против воли восхищаясь гениальностью этого человека, который так легко, просто и свободно рассуждал о величайших тайнах человеческого разума, а главное, разъясняет ему, что происходит, когда он, например, «бросает огонь». Внушения! Для всего этого использовались разные виды и способы внушения!
А когда в голове начинало мутиться от переизбытка мудрости, Гроза исподтишка поглядывал на Павла, который только делал вид, что читает, а сам не сводил глаз с Лизы.
Если бы Гроза не знал, что Николай Александрович строго-настрого, под страхом изгнания из дома, запретил всем троим практиковаться в отработке своих способностей друг на друге не во время занятий под его руководством, он бы решил, что Павел пытается передать Лизе свои мысли, таким напряженным и страстным делался взгляд его ярко-синих глаз, так заострялось лицо, так стискивались губы… даже пот выступал на лбу! Но Лиза, которая на занятиях воспринимала любой мысленный посыл с необыкновенной легкостью и точностью, сейчас была словно отгорожена незримой стеной от взглядов Павла и продолжала самозабвенно читать. Однако стоило Грозе посмотреть на нее, как ресницы ее опущенных в книгу глаз начинали подрагивать, легкая краска заливала бледное лицо, а пальцы нервно теребили косу.
