В любви, конечно, никто не виноват, это правда. Но управлять этим чувством можно! Особенно если это делается ради спасения жизни любимого человека. Если Гроза способен иногда властвовать над людьми, их поведением, то уж самим собой он как-нибудь сможет владеть! Он внушит себе, что равнодушен к Лизе, что ее просто не существует для него! И она никогда не узнает, что, может быть, ее «жизненный путь пересекла настоящая, самоотверженная, истинная любовь».
Гроза отнес «Гранатовый браслет» на место и принялся рассеянно перебирать книги. Но он не замечал ни названий их, ни имен авторов: руки его действовали машинально, а пальцы дрожали. Мгновенное умиление своей самоотверженностью сменилось такой беспросветной тоской, что в полном смысле слова помутилось в глазах. И тут же вспыхнула надежда: «А что, если мой сон был просто сном?! Разве можно видеть во сне такое далекое будущее? Вот Вальтер – да, он увидел, как за ним пришел его отец. Это понятно. Это сбылось на следующий день. А мой сон… может быть, это ерунда, и я понапрасну откажусь от Лизы?» Но тут же он вспомнил ту встречу на Арбате, и седого хироманта, который смотрит на его ладонь и бормочет: «У вас будет двое детей, но вы погибнете в расцвете сил – не дожив и до сорока. Вас убьют люди в черном».
Значит, ему тоже приснился вещий сон. Двое детей и люди в черном – Гроза видел их!
Однако Николай Александрович уверял, что иногда линии на руке меняются – и меняется судьба… И если Гроза не даст воли своим чувствам к Лизе, он спасет ей жизнь! Изменит ее судьбу! А вот изменится ли его собственная судьба – это его сейчас не слишком-то волновало.
Целые сутки громыхали до ночи пушки, им вторили пулеметы.
На другой день Трапезников снова вскочил на велосипед с утра пораньше и вернулся с газетами: конечно, только с большевистскими, «Правдой» и «Известиями».
В них писали, что разбитые банды восставших против Советской власти левых эсеров разбегаются по окрестностям, убегают вожди этой авантюры. Приняты меры к поимке и задержанию дерзнувших восстать против Советской власти, прежде всего всех членов ЦК партии левых эсеров. Сообщалось, что уже арестовано несколько сотен человек. Отмечалась беззаветная преданность латышских стрелков.
Спустя неделю объявили о расстрелах вождей мятежа. Со всей страны поступали сообщения о том, что эсеров арестовывают и уничтожают.
На даче все приуныли, притихли. Лиза по просьбе Нюши на велосипеде съездила в местный храм и поставила свечку за упокой всех мятежных душ.
– И еще одну поставь отдельно – за раба Божия Станислава Прокопьевича Салина, – мрачно добавил Трапезников, и Лиза перекрестилась со слезами на глазах. Похоже, она знала, о ком идет речь.
Гроза тоже знал.
Да, Трапезников не ошибся в предсказаниях! На руке Салина он и в самом деле увидел смертный знак…
Павел порывался поехать с Лизой, однако велосипед был только один, и Лиза решительно отказалась сидеть на раме.
Павел обиделся, Гроза обрадовался…
Только Лиза уехала, около дома остановилась пролетка. В ней сидели двое. Одного – немолодого мужчину – Гроза не раз видел и в московской квартире Трапезниковых, да и здесь, на даче. У него была смешная фамилия – Дог, и он в самом деле напоминал большого ленивого дога с этими его обвисшими брылами и красноватыми глазами. Вдобавок он был истинно по-собачьи предан Николаю Александровичу. Звали его Леонидом Францевичем, однако заглазно все в доме, даже Нюша, называли его просто Догом.
Был Дог очень высокий, худой, одежда болталась на нем, да и вообще одевался он весьма небрежно. А дама, которая прибыла с ним, оказалась, словно нарочно, очень маленького роста, едва до плеча ему, но одета была так, словно никакой революции нет и в помине, а она собралась в театр. Шляпа с перьями, восхитительное шелковое платье… Что оно восхитительно, даже Гроза понимал!
Лицо ее под полями шляпы казалось таинственным и недобрым, но красивым и странным. Странность была в выражении ее продолговатых темно-карих глаз с опущенными уголками. Они были какими-то неуверенными… Эта дама то пристально, напряженно всматривалась в предметы и людей, находящиеся перед ней, то глаза ее затуманивались и начинали бегать по сторонам с растерянным и даже потерянным выражением.
Грозу почему-то дрожь пробрала, стоило только представить, что она взглянет на него этими своими странными, не то слепыми, не то зрячими глазами. В ней, несмотря на яркую красоту и роскошную одежду, было что-то невыносимо зловещее! Поэтому он незаметно отступил за угол дома. Но даже сюда долетал запах крепких духов, который сопровождал даму, словно шлейф. Запах был и приятным, и раздражающим враз… Перед Грозой вдруг возникла картина, забытая картина из прошлого: они с Машей стоят у подъезда, Алексей Васильевич открывает дверь перед дамой, живущей в восьмом номере, она проходит, окутанная душистым облаком аромата цветущих лилий, и Маша восторженно шепчет вслед:
– Это одеколон «Лила Флёри»! Самый дорогой!
Незнакомка, прибывшая к Трапезникову, тоже пользовалась одеколоном «Лила Флёри». Но Гроза удивился не столько тому, что вспомнил это название, которое слышал без малого десять лет назад, а тому, что, оказывается, ароматы могут оживлять память и вызывать из прошлого такие картины, которые считались давно и прочно забытыми.
Николай Александрович тем временем подошел к пролетке, помог даме выйти, поцеловал ей руку и тихо сказал:
– У вас и правда очень плохо со зрением…
– Да, – сказала женщина, рассеянно озираясь. У нее был неприятный, визгливый выговор местечковой еврейки. – Когда меня арестовывали в Киеве, взорвался ящик с бомбами. Меня отбросило взрывом, я была изранена, но уцелела. Только вот стала слепнуть. Но, между прочим, благодаря этой слепоте, которая то обрушивалась на меня, то отступала, мой пожизненный срок каторги сократили до двадцати лет. Впрочем, потом грянула Февральская революция, и я вышла на свободу.
– Я сделаю все, что в моих силах, лишь бы вам помочь, – сказал Николай Александрович. – Даже не сомневайтесь. Рад вас видеть вновь, Данни… простите, как вас по батюшке?
– Называйте меня просто товарищем, – проговорила женщина и взяла его под руку. – Большевики извратили это слово, но мне оно привычно. На каторге в Нерчинске мы друг друга только так и называли. Для вас я товарищ Дора.
Гроза чуть не ахнул. Значит, именно об этой женщине говорили Трапезников с покойным Салиным? Это она должна осуществить убийство… Убийство Ленина!
Неужели такое возможно?!
– Пойдемте в мой кабинет, – сказал Трапезников. – Павел, где Гроза?
– Наверное, в лес пошел, – послышался ответ.
– Вот и ты часок погуляй, – посоветовал Николай Александрович, помогая даме подняться на крыльцо.
Гроза из-за угла наблюдал за Павлом, который поозирался и поплелся со двора к лесу. Тогда Гроза незаметно проскользнул в дом Викентия Илларионовича.
Старый учитель, как всегда после обеда, похрапывал на кровати, прикрывшись тужуркой. Гроза прокрался в кладовку, притворил за собой дверь, сдвинул картину и приник ухом к стене…
