– Альбина Сергеевна рассказывала, во время моей командировки в нашем ЖАКТе
[51] собрание устроили, – сообщил Андреянов. – Все, как водится, с удовлетворением встретили постановление правительства о выпуске нового займа на укрепление обороноспособности страны. Еще и просили ускорить выпуск займа: всем ЖАКТом, дескать, подпишемся! А потом в точности, как ты выразился: расходились с кислыми физиономиями…
– И никто рта не откроет, – уныло вздохнул Василий Васильевич.
– Толку-то? – фыркнул Андреянов. – А главное, кому охота себя и свою семью под монастырь подводить?! Ты же знаешь, в нашем народе воспитана чудовищная страсть к доносительству. Хлебом не корми – только дай донос написать, вплоть до самого нелепейшего. Мне в Москве порассказывали, как народишко, бывает, разоряется. С соседом, который лампочку в общей кухне вовремя не ввернул, поссорился, – и немедля показывает достижения государства в деле ликвидации неграмотности, садится за стол и бойко скрипит перышком! И ведь верят этим доносам там, куда их пишут! Верят! По самым нелепым обвинениям людей берут, а только потом начинают разбираться. А к тому времени, пока разберутся, беднягу уже лесиной где-нибудь пришибет или вагонеткой в шахте придавит… В нашем городе то же самое, особенно с июня, когда Кагановича первым секретарем обкома поставили. Слышал, что в пединституте творится?
– Кто ж не слышал, – вздохнул Васильев.
– На самом деле, – проговорил Андреянов так тихо, что Ольга едва расслышала его голос, – ты, Вася, единственный, с кем я могу об этом говорить, не опасаясь, что предашь, что донесешь. И ты меня можешь не опасаться! Просто надо же хоть иногда выговориться, верно?
– Еще как надо, – согласился Васильев. – Я даже Асе не все могу сказать.
– Аналогично, – тяжело вздохнул Андреянов. – Ну ладно, мне пора. Девчонка твоя мне очень понравилась! Буду теперь захаживать, чтобы с ней поближе стать.
– Она такая же моя, как и твоя, – благодарно сказал Василий Васильевич.
– Хотелось бы, ох как хотелось! – протянул Андреянов, и через минуту стукнула калитка. Этот звук означал, что гость – наконец! – ушел.
Ольга перевела дыхание. Последние слова Андреянова снова заставили ее насторожиться. Ничего хорошего от него ждать не приходилось, это она чувствовала!
Москва, 1937 год
Ромашов стиснул виски до боли, словно пытался раздавить голову, расплющить свой предательский мозг, невероятным усилием заставляя себя вслушаться в слова Николаева-Журида:
– Сейчас обелиск с бюстом бывшего наркома снесли вместе со скалой, на которой он был установлен. Однако последствия его вредительской деятельности «снести» оказалось не так просто. За долгие годы пребывания на своем ответственном посту Ягода спелся с троцкистским охвостьем, готовившим антиправительственный заговор. Под покровительством Ягоды Соринсон, Паукер и Волович сформировали из двухсот учащихся школ ОГПУ особую усиленную роту, куда отбирали наиболее рослых и физически сильных курсантов. Их готовили к ведению боевых действий в городских условиях и внутри правительственных зданий. Заговорщики хотели ввести усиленную роту боевиков в Кремль при содействии его коменданта Ткалуна и арестовать или убить Сталина. Впрочем, этим Ягода не ограничивался. Он свел знакомство с атташе германского посольства Вальтером Штольцем. Это сын Франца-Ульриха Штольца, одного из основоположников «Общества Туле», активного деятеля Аненербе
[52], который числится в секретной службе Адольфа Гитлера, является одним из его советников и подогревает в фюрере его увлечение оккультными науками.
Ромашов украдкой поднял голову, бросил мгновенный взгляд на Бокия – и его поразило выражение настороженности и затаенного страха, с которым тот слушал Николаева-Журида. Так смотрит безоружный человек на противника, который наставил на него пистолет, и видно, как его палец медленно сгибается на спусковом крючке.
Ромашов однажды видел это выражение на лице Грозы, когда он вот так же смотрел в черное дуло пистолета, а палец Артемьева медленно сгибался на спусковом крючке… Но нет, на лице Грозы тогда не было страха, а было только горе, неизбывное горе!
Ромашов мотнул головой, отгоняя ненужные мысли, и снова перевел взгляд на Николаева-Журида.
– Сын господина Штольца разделяет его увлечения, – продолжал тот. – Появившись в нашей стране около полугода назад, он не терял времени. Нам еще предстоит выяснить, каким образом и через кого он свел знакомство с затаившимися недобитками «Всероссийского альянса анархистов»
[53] и разных прочих мистиков, тамплиеров, служителей «Ордена света», розенкрейцеров и, как выразился бы наш великий пролетарский поэт Маяковский, разной прочей швали. Есть основания предполагать, что связующим звеном послужил один из наиболее секретных сотрудников 9-го отдела Дмитрий Егоров, более известный как Гроза.
А вот и выстрел грянул…
Бокий покачнулся на своем стуле, и можно было подумать, что он сейчас упадет, однако он вскочил, устремив взгляд налившихся кровью глаз на Николаева-Журида.
– Садитесь, товарищ Бокий, – спокойно проговорил тот. И, поскольку тот продолжал стоять, повторил с нажимом: – Садитесь же!
Бокий снова упал на стул, на миг зажмурился, а потом перевел взгляд на Ромашова. В его глазах было обещание неминуемой мести.
«Он уверен, что это я выдал его! – в панике подумал Ромашов. – Но ведь я ни слова… я…»
– Продолжая то, что не успел довести до конца Ягода, Штольц-младший создал общество заговорщиков, которое намеревалось нанести оккультный удар по товарищу Сталину. Товарищ Бокий не даст соврать: НКВД не единожды приходилось встречаться с этим сбродом, вознамерившимся с помощью гнусных поповских предрассудков искоренить наш новый строй и его вождя. Однако никогда еще никто из наших сотрудников не участвовал в настолько мракобесном заговоре. Все участники сборища были уничтожены. Однако и Вальтер Штольц, и предатель Гроза опоздали к началу действа и оказались около дома, когда операция по уничтожению заговорщиков уже началась. Гроза оказал сопротивление при задержании, однако все же был позднее убит. Штольц, видимо, почуял неладное или, очень возможно, стал свидетелем сопротивления Грозы. Так или иначе, он по чужим документам уехал ночным курьерским в Ленинград, а утром уже был на борту торгового парохода, уходившего в Гамбург. Сведения о его бегстве поступили к нам слишком поздно, потому что посольство всячески прикрывало его отъезд и продолжает объяснять его служебной необходимостью, а не какими-то другими причинами.
