Хозяева уснули. Ольга холодно представила себе Василия Васильевича, лежащего рядом с Асей. Кого обнимал он перед тем, как уснуть? Свою милую, нежную, добрую жену или воображаемую Ольгу? А может быть, просто-напросто отвернулся от Аси и уснул, томимый желанием – столь же неодолимым, неутоленным и преступным, как желание Андреянова? Ненавистного Андреянова…
Ольга торопливо пригладила волосы, набросила платье. Если бы она могла видеть сейчас свое лицо, то, наверное, не узнала бы себя: глаза мрачно темнели, черты заострились, рот свело судорогой злобной усмешки. Она предвкушала не только обеспечение собственной – а главное, Жениной! – безопасности. Она предвкушала сладость мести человеку, который причинил ей такие духовные и физические мучения, который затмил ее жизнь мрачной тучей страха.
Женя дышала тихо-тихо. Филька открыл один глаз и сразу снова закрыл. Похоже было, что он ободряюще подмигнул Ольге.
Она усмехнулась и вышла из детской. Спускалась она очень осторожно, стараясь не наступать на скрипучие ступеньки, которые успела узнать наперечет.
Внизу Ольга прокралась в кабинет хозяина, ощупью завесила окна, опасаясь случайного соседского любопытства, потом нашарила маленькую настольную лампочку и включила ее.
На краю письменного стола лежали тетрадки, принесенные Асей из школы: обычно она проверяла домашние задания в кабинете мужа, устроившись на краешке его большого стола. Ольга быстро перелистала тетрадки, из серединки одной вырвала двойной листок, села за стол и обмакнула ручку в чернильницу.
Вот так же сидела она во сне и быстро писала под диктовку темноволосой женщины… Она помнила все, что надо было написать, почти слово в слово! Хорошая память, которой Ольга всегда славилась и которая помогала ей учиться на «отлично» в школе, а потом быстро запоминать остановки на всех многочисленных трамвайных маршрутах, на которых ей приходилось работать, пригодилась.
Наконец письмо было написано. Ольга сложила листки вчетверо, написала адрес: Горький, ул. Воробьева, дом 1, НКВД.
Впрочем, адрес был написан просто на всякий случай. Она не собиралась доверить такое важное дело, как избавление от своего смертельного врага, неорганизованности горьковских почтальонов, на которых чуть ли не во всех газетах ежедневно жаловались все кому не лень. Чаще почтальонов, кажется, бранили только церковников, которые с каждым днем усиливали свою губительную религиозную пропаганду среди молодежи! Поэтому Ольга, наведя порядок в кабинете и раздернув шторы, чтобы ни у кого не возникло даже мысли, что она здесь побывала, вышла в прихожую, сунула ноги в какие-то Асины спортивные тапочки, валявшиеся под вешалкой, и выскользнула на крыльцо.
Стояла кромешная тьма, даже луна спряталась за тучкой, но это было на руку Ольге. Вновь к ней явилось то же ощущение, которое она уже испытала, когда искала Женю: будто путь для нее прочерчен невидимой рукой на незримой карте – самый краткий путь к тому страшному месту, куда она собиралась отнести свое письмо. Мало того что она опасалась халатности почты – не хотела, чтобы между ней и отмщением ненавистному человеку стоял кто-то еще!
Ольге чудилось, ее покрыл некий незримый плащ: ни одна из многочисленных окрестных собак не взбрехнула, даже цепью не звякнула, когда она пробегала мимо, и не шумнул ни камушек, и ни доска не загремела на деревянных тротуарах, хотя они все были расшатаны и провалены до того, что и средь бела дня легко можно было ноги в них переломать.
И вот наконец она вышла на улицу Воробьева – Воробьевку, как ее без всякой почтительности именовали в народе. Такой же непочтительности подверглась и главная улица – имени Свердлова, которую называли только Свердловкой. А может быть, дело было вовсе не в непочтительности, а просто горьковчане – бывшие нижегородцы! – таким образом отдавали некую дань памяти тем временам, когда Свердловка звалась Большой Покровкой, а Воробьевка – Покровкой Малой…
Около «розового дома», который упоминали в разговорах, только понизив голос и даже озираясь, как будто в самом его наименовании таилась некая опасность, горел бессонный фонарь и стоял часовой у ворот. Подходя к почтовому ящику, висевшему возле этих ворот (это был не простой ящик – он предназначался именно для таких же тайных ночных доносов, как тот, который принесла сейчас Ольга), она перехватила хмурый, мрачный взгляд этого часового. Бросив письмо, она с облегчением вытерла руки о юбку и увидела какого-то низкорослого худощавого мужчину, который тоже поспешно опустил свое письмо в ящик и довольно ощерился в улыбке, взглянув на Ольгу как на сообщницу. Однако она зыркнула неприязненно и отвела глаза. Ей было противно смотреть на этого гнусного доносчика, который хотел сломать кому-то судьбу, уничтожить какого-то человека – возможно, просто из зависти или чтобы свести с ним счеты, и совесть его ничуть не отягощает…
То, что она сама тоже хочет уничтожить совершенно определенного человека, Ольгу ничуть не смущало, и собственная совесть нимало ее не отягощала! И ей даже в голову не пришло, что в глазах часового, который так хмуро и мрачно глянул на нее, и она, и этот человек мазаны одним миром: они оба доносчики!
Ничего-то часовой не знает, ничего не понимает…
Домой Ольга вернулась тем же путем, так же незаметно и бесшумно прокралась к себе. Когда наклонилась над Женей, та открыла глаза и улыбнулась, но тут же уснула вновь, а Филька еще долго смотрел на Ольгу: она видела в темноте, как светятся его зеленые глаза, и думала, что Филька, очень даже может быть, знает, что она делала, куда ходила и зачем. Почему-то Ольге казалось, что в отличие от того часового Филька одобряет ее… Она чувствовала, что есть какая-то непостижимая связь между ее сновидениями, Женей и зеленым одобрительным блеском Филькиных глаз в ночи, но объяснить это даже для себя не могла.
Наконец Ольга легла, блаженно потянулась в постели и тотчас заснула крепким, блаженным сном человека, который только что избавил себя и самое дорогое свое существо от страшной опасности.
Москва, 1937 год
Проверка показала: детей Грозы Вальтер Штольц с собой не увозил. Проводник поезда, которым он уехал в Ленинград, его вспомнил и заверил, что Штольц был один. Никаких женщин с двумя новорожденными в поезде в тот вечер не было. Не заметили детей и на пароходе…
Этот эффектный след оборвался, и на долю Ромашова досталась сплошная нудная текучка. Скоро у него уже в глазах рябило от вывесок этих родильных и детских домов, а лица тамошнего начальства слились в общую массу. Но дело постепенно подходило к концу.
И вот все пункты его списка были вычеркнуты и, с большей или меньшей степенью раздражительности, помечены буквой «Н», что, само собой понятно, означало «нет».
Сокольнический район Ромашов оставлял напоследок – особенно детдом № 26, который находился на Поперечном просеке, 35. Он даже пытался дозвониться туда, но то ли не в порядке была линия, то ли просто трубку никто не брал. Короче говоря, приходилось все же собраться с силами и поехать в Сокольники. Ромашов внимательно изучил трамвайные маршруты и с облегчением понял, что если поедет на трамваях номер 4 или 43, то ему удастся не оказаться на пересечении Поперечного просека и 1-го Лучевого просека, где когда-то стоял дом Викентия Илларионовича Кузьмина. Конечно, следовало бы давно забыть все это, тем более что тот дом давно сгорел…
