Она ступила уже на дорогу, как вдруг милиционер выскочил из своей будочки и дико вскрикнул.
Ольга замерла. Рядом взвизгнули тормоза, и около ее бедра, приткнувшись к нему, словно громадный лакированный зверь, замерла «эмка», из которой на нее смотрели ошарашенный шофер и мужчина в военной фуражке, но в черной «тройке» и при галстуке. Его близко посаженные глаза были полны ярости.
Ольга отпрянула, покачнулась и чуть не упала. Женя покрепче ухватилась за ее шею и вдруг громко засмеялась, широко раскрывая беззубый розовый ротик.
Человек в фуражке перевел на нее взгляд. Ольга обратила внимание на его усы – в точности как у Сталина на портретах. Только этому человеку его усы казались как бы велики, словно он взял их у кого-то взаймы, и законный владелец этих усов имел и лицо пошире, и нос покороче.
Каганович! Сколько раз Ольга видела его портреты в газетах!
– Хорошенькая девочка, – проговорил он высоким голосом, чуточку гнусавя. – Еврейка?
– Да, – неожиданно для самой себя выпалила Ольга.
– Чья, твоя?
– Нет, я только нянька.
– А родители кто?
– Юлий Моисеевич, нам надо проезж… – заикнулся было шофер, однако Каганович только дернул в его сторону усом, и шофер замер на полуслове, словно онемел.
– Родители кто? – повторил Каганович.
Ольга перевела дыхание. Женя смеялась, агукала, не сводя глаз с шевелящихся при каждом слове усов.
«На гусеницу усы похожи, вот на что!» – вдруг поняла Ольга, и почему-то от этой догадки ей стало легче.
– Ее отец – Василий Васильевич Васильев, из речного пароходства, он в Павлове работал в то время, когда вы там были… – Она запнулась.
– Ответсекретарем укома
[69] партии, – подсказал Каганович. – Васильев, говоришь? Помню, толковый парень, хороший партиец. Но он русский. А жена его… Жена его вроде тоже русская? Как же…
– Девочка у них приемная, – пояснила Ольга. – Я ее в Москве нянчила. Мать ее умерла, дочка осталась сиротой, вот я и привезла сюда…
Она опасалась вопросов – мол, что за родители были, как фамилия, – однако Каганович следил глазами за Женей и щурился, словно кот.
Никаких вопросов не последовало.
– Понятно, – наконец кивнул Каганович. – Ну, повезло Васильеву, хорошая малышка ему досталась. Очень мне мою дочь напоминает, Розочку, маленькую. Правда что розочкой была… – Он неожиданно мягко усмехнулся. – А теперь шестнадцать лет, одни колючки! Ну, ты передавай Васильеву привет.
– Васильев арестован, – быстро сказала Ольга. – Он содержится в Крестовоздвиженском монастыре. Но он ни в чем не виноват, его оклеветали. Андреянов Анатолий Николаевич – вот кто оклеветал!.. Василий Васильевич ни в чем не виноват. Спасите его! Его жена без него погибнет, Женечка опять сиротой останется… Пожалуйста, спасите его…
Голос ее пресекся.
Женя резко повернулась, взглянула на Ольгу – и вдруг залилась слезами, смешно замахала руками, пытаясь вытереть глаза и всхлипывая.
– Ну вот, – сердито пробурчал Каганович. – Огорчили ребенка! Тише, тише, не плачь!
И сделал довольно неловкую «козу».
Женя воззрилась на нее с интересом и перестала плакать.
Ольга вдруг вспомнила, сколько раз малышка отворачивалась от всевозможных «коз», которые ей делали Фаина Ивановна, Андреянов, Симочка и даже Василий Васильевич с Асей. Она этих «коз» терпеть не могла! А сейчас сияет улыбкой и лукаво поглядывает на Кагановича еще мокрыми от слез глазами…
– Одурели люди, – пробурчал тот, жмурясь и улыбаясь, не сводя с Жени ласкового взгляда. – Ну какой Васильев враг?! Добряк, интеллигент, сугубо наш, преданный делу партии человек! Прикажу разобраться, и если в самом деле следователь с этим Андреяновым перестарался до того, что он… – Осекся, недовольно дернул усом: – Ну ладно, мне пора. Иди домой, вас известят, что и как. Ах ты Женя, Женька, Женечка, мотек…
[70] красоткой вырастешь!
Ольга стояла, хлопая глазами. Каганович откинулся на сиденье автомобиля и скомандовал:
– Поехали, Савельев, не спи, замерзнешь!
Черная «эмка» свернула во двор кремля.
Женя глубоко вздохнула, положила голову на Ольгино плечо и мгновенно уснула.
Ольга какое-то время еще стояла на том же месте, чувствуя, как у нее дрожат руки. Оглянулась – вокруг толпились люди, смотрели на нее недоверчиво, ошарашенно, о чем-то перешептывались…
Она пошла обратно, еле передвигая ноги от слабости и думая только об одном: как бы не уронить спящую Женю.
Перед ней расступались. Какая-то женщина заглянула ей в лицо и вдруг зарыдала в голос, но сразу умолкла, словно испугавшись.
Москва, Сокольники, 1918 год
– Это несправедливо, – воскликнул Павел. – Несправедливо, несправедливо! Выходит, мы только зря время тратили на занятиях? Учились, учились, что-то возомнили о себе… А как до дела дошло, так нас спровадили в детскую? Это просто отговорка – мол, нужно охранять дом!
– Я думаю, отец просто боится за нас, – тихо сказала Лиза.
– Скорей всего, он нам вообще не доверяет после того, как вы опростофилились на заводе Михельсона, а меня тут шарахнули по голове и чуть не прикончили, – бурчал Павел.
Гроза угрюмо молчал. То, как их выставил Трапезников, было не просто обидно – оскорбительно! Ладно Павел: он ранен и до сих пор как бы не в себе и вообще еле двигается, то и дело хватаясь за голову; ладно Лиза: ей нужно и за Нюшей присматривать, и вообще… Тут Гроза был вполне согласен с ее отцом; но что касалось его самого, он знал, что мог бы принести пользу там, на чердаке! И это после того, как Гроза фактически спас их всех на заводе Михельсона: самого Артемьева сбил с ног, а может быть, даже ранил; дал возможность скрыться Трапезникову и Лизе, – после этого вышвырнуть его из дела! Неужели Николай Александрович считает, что Гроза ни на что не способен, кроме как быть этаким сторожевым псом, который при надобности может не только лаем подать сигнал опасности, но и крепко вцепиться зубами в глотку врага? Но ведь «бросать огонь» Гроза мог и раньше. Он всегда это умел! Выходит, за все эти полгода, проведенные рядом с Трапезниковым, он ничему не научился – ничему другому, не приобрел иной силы?! А как же похвалы, которые щедро расточал ему Николай Александрович?! Они лишь пустые слова?! Ему на самом деле не доверяют?!
Рядом тихонько вздохнула Лиза, чуть подвинулась, прижавшись к нему плечом, – и Гроза вдруг почувствовал, что гнев его утихает, а сам он успокаивается.
