Это не было преступлением, но С. М. – женщина с необратимым повреждением миндалевидного тела – неоднократно обращалась к своим врачам с предложением заняться сексом; в дополнение к утрате всякого страха перед змеями и грабителями, она также потеряла страх перед общественными нормами. Однако ее состояние развивалось медленно, на протяжении многих лет.
Эти случаи не только поднимают сложные вопросы о виновности людей; они провоцируют разногласия, как следует карать нарушителей. Если травма мозга привела к преступному поведению, у кого-то может появиться искушение проявить снисходительность, так как в определенном смысле здесь нет ничьей вины. Но некоторые судьи и ученые отстаивают противоположную точку зрения: если человек имеет стойкое повреждение мозга, которое оставляет его беззащитным перед извращенными желаниями и пробуждает аппетит к маленьким девочкам, реабилитация не даст никаких результатов, и его лучше изолировать от общества.
Нет сомнений, что со временем неврология изменит нашу юридическую систему, но никто точно не знает, каким образом. Неврология помогает нам понять, почему такие люди, как Генри Кушинг, периодически взрываются, почему гнев одержал верх над приличиями, когда он заметил, что ассистент забыл вырезать левую паращитовидную железу. Она помогает понять, почему С. М. потеряла чувство страха, или почему мужчина считал английскую булавку сексуально привлекательной. Но если человек с травмой мозга нападает на кого-то, поскольку его фронтальные доли не могут контролировать вспышки эмоций, то даже если мы сможем проследить причину вплоть до последнего нейрона, неврология сама по себе не подскажет нам, что делать дальше.
Такое решение требует глубоких размышлений и тщательного анализа. Кроме того, мы должны прислушаться к нашим эмоциям, которые дополняют рассудок и делают его более человечным. Если эмоции без разума слепы, то не менее верно, что разум хромает без эмоций; мир, управляемый Элиотами, был бы сплошной катастрофой. Поэтому, несмотря на все достижения неврологии, мы по-прежнему нуждаемся в сером веществе – единственном месте, где эмоции могут соединяться с разумом и алхимически превращаться в то, что мы называем мудрыми решениями.
Часть IV
Убеждения и заблуждения
Глава 8
Священная болезнь
В этой главе мы переместимся из физической сферы в психическую. Здравый смысл подсказывает, что существует четкое различие между физическим и психическим, но такие болезни, как эпилепсия, показывают нам, насколько размытой бывает эта граница.
Нейрохирург Уайлдер Пенфилд целыми днями ждал письма с новостями о своей сестре, а когда получил его, то почувствовал себя глупцом. В телеграмме, полученной за несколько дней до письма, было сказано очень мало: только то, что его сестра Рут болеет, и они с матерью собираются приехать на поезде из Лос-Анджелеса в Монреаль, чтобы обратиться к нему за профессиональной консультацией. В письме, которое пришло 1 декабря 1928 года, находилось более подробное объяснение. Там говорилось, что Рут, которой тогда было 43 года, в последние десять лет все чаще страдала от припадков. Один припадок продолжался два дня, а другой сопровождался мощными судорогами, и понадобилась срочная реанимация, чтобы вернуть ее к жизни. Теперь припадки были почти ежедневными и грозили ей смертью без дальнейшего лечения.
Когда Пенфилд прочитал это, то мысленно вернулся к жуткому инциденту из своего детства в Висконсине. Он, четырнадцатилетний подросток, подслушивал у двери спальни Рут, а она, двадцатилетняя девушка, неподвижно лежала в постели с судорожно дергающейся шеей и головой. Тогда он не мог поставить диагноз, но к 1928 году стал мировым экспертом в области эпилепсии.
Но до того, как Пенфилд получил письмо, он так и не смог сложить фрагменты в одно целое и не понимал, что все «головные боли» и «нервные срывы», пережитые Рут за эти годы, были эпилептическими припадками. «Как я мог упустить это из виду?» В их строгой пресвитерианской семье никогда не обсуждали болезни, а последние десять лет он был слишком занят, чтобы подробно интересоваться здоровьем Рут. Теперь ему предстояло встретиться с ее болезнью лицом к лицу: она должна была прибыть в Монреаль через несколько часов.
Как хирург, Пенфилд предпочитал нетрадиционные методы. Он отличался своей готовностью резать мозг и удалять целые пригоршни тканей, чтобы не осталось ни одной пораженной клетки. «Отсутствие мозга лучше, чем плохой мозг», – однажды сказал он. Тем не менее он относился к человеческому мозгу с благоговейным уважением. Он верил, что глубоко внутри мозга скрыт центр человеческого осознания, источник нашего внутреннего «я» и (он не боялся говорить об этом) нашей души.
Желание Пенфилда увидеть внутреннюю сущность человека подтолкнуло его к нейрохирургии. В Принстонском университете он был воплощением здорового американского студента – президентом курса, футбольным полузащитником, здоровяком, выраставшим из рубашек из-за слишком толстой шеи.
Он водил дружбу с бывшим воспитанником Принстона, президентом Вудро Вильсоном, и богатые выпускники чествовали Пенфилда и его команду в отеле «Уолдорф-Астория». Но после футбольных успехов по субботам Пенфилд посещал воскресную школу и подумывал о том, чтобы принять сан, но потом решил, что это будет недостаточно мужественный поступок.
Медицина первоначально не нравилась ему, в основном из-за воспоминаний об отце, который был терапевтом и неисправимым волокитой, в конце концов бросившим семью ради вольной жизни на природе. Но один друг, интересовавшийся медициной, убедил Пенфилда помочь ему обманом проникнуть в операционную нью-йоркской больницы. Прикинувшись ординатором, Пенфилд четыре раза наблюдал за операциями и увлекся хирургией. Он даже стал бриться опасной бритвой под прямым углом в стиле Суини Тодда
[31], чтобы научиться ровно держать руку. Поэтому после того, как он получил премиальную стипендию Родса в 1914 году, решил изучать физиологию в Оксфорде и готовиться к поступлению в медицинскую школу.
В Оксфорде он встречался главным образом с другими американцами (включая угрюмого неизвестного поэта Т. С. Элиота
[32]), так как британские юноши дрожали от холода в грязных траншеях или гибли в небе над Францией. Дети англичан дразнили Пенфилда и называли его «уклонистом», поэтому во время каникул он работал добровольцем в госпиталях во Франции и снова обманом проникал в лечебные центры. (Когда он в первый раз применил хлороформ, ему пришлось оглушить человека для срочной операции.)
Когда Пенфилд переправлялся через Ла-Манш во время весенних каникул в 1916 году, немецкая торпеда взорвалась прямо под палубой, где он стоял, подбросив его в воздух на шесть метров. Он приземлился контуженый и с изувеченным правым коленом и едва успел отползти на корму, когда судно ушло носом в воду. Спасатели подобрали его среди обломков, и он попал в госпиталь в таком тяжелом состоянии, что в газете города, где он родился, был опубликован его некролог.
