Я повернула голову, взглянув в его лицо.
— Что не поздно?
В отличие от меня, Тома как раз облачили в зелёное, под глаза. Неяркий шёлк жилета отливал цветом морских волн, бархат фрака был тёмного и спокойного оттенка лесного мха; кудри мягко вились вокруг лица, по контрасту казавшегося почти белым. Глядя на своего жениха, я отстранённо понимала, что он очень красив…
К лучшему или к худшему, что лишь отстранённо?
Что я буду делать, если моему гениальному плану суждено потерпеть провал? Если, сделавшись миссис Чейнз, я потеряю всякую возможность стать миссис Форбиден? Если бы только я могла воспринимать Тома «запасным вариантом»… но я не могла. Хотя бы потому, что подобное было бы унизительно не столько для него, сколько для меня.
Да, даже если я потеряю возлюбленного, у меня останется законный муж. Но всерьёз рассматривать вариант, чтобы, потеряв первого, удовольствоваться и утешиться вторым?.. Это казалось мне столь омерзительным, что такой вариант был абсолютно неприемлемым.
Если Гэбриэл меня отвергнет, я скорее пойду в гувернантки или по стопам Офелии, чем вернусь в Энигмейл.
— Ты ещё можешь уехать. Я ещё могу тебя не догнать. — Взгляд Тома был исполнен той же обречённости, в которой иногда проблескивал призрак странной надежды, что за минувшую неделю я уже привыкла в нём видеть. — Если ты уедешь, я пойму.
Я помолчала, накручивая повод на руку, прикрытую тонким кружевом перчаток-митенок: казалось, на кожу светлым кремом нанесли цветочные узоры.
Насколько всё было бы проще, не появись в моей жизни Гэбриэл? Я вышла бы замуж за Тома. Излечила его, сама того не зная — не думаю, что он открыл бы правду, не будь на то крайней необходимости. Тварь, убившая Элиота и сидевшая в нём, умерла бы; после лорд Чейнз, вполне возможно, снова подкорректировал бы сыну память, и Том наконец стал бы безмятежно счастлив. Я — наверное, не безмятежно, но вполне: рядом с красивым и внимательным супругом, который любит меня настолько, что не стал бы ни к чему принуждать. Выросла и решила бы, как Рэйчел, что безумство любви — это всепоглощающее, почти пугающее чувство, известное мне теперь, — хорошо в книгах, но в реальной жизни вполне можно обойтись без него. Гэбриэл, не зная о моём существовании, спокойно жил бы дальше в компании своих богатств и своего одиночества: жизнь, к которой он был готов и в которую не собирался пускать никаких глупых девочек. А теперь…
А теперь всё сложилось так, как сложилось. И мне снова страстно хочется воспользоваться великодушием своего друга, чтобы сорвать Ветра в галоп и поскакать в Хепберн-парк.
Бросив своего великодушного друга на произвол судьбы.
Хватит, Ребекка. Ты выбрала свою дорогу. Ты должна пройти по ней до конца. А все эти мысли о том, что могло бы быть, и о смерти, и о побеге — малодушие, за которое ты не получишь прощения Гэбриэла и никогда не простишь себя сама.
Вместо ответа я просто передала Тому повод, который сжимала в ладонях. Чтобы позволить ему, как положено, повести моего коня обратно к дому.
Прежде чем принять его, мой жених вздохнул так тяжело, будто это не я, а он только что отказался бежать от нежеланного брака.
Когда мы вернулись в Грейфилд, я поняла, что заставила и родителей, и гостей изрядно поволноваться. Особенно матушку, с нашим появлением замахавшую веером с заметным облегчением. Если отец шутливо сказал, что уже начал думать, будто меня похитили фейри, мать явно опасалась того, чего и следовало опасаться. Она-то не хуже меня знала, что такое сокровище фейри и даром не нужно… не считая одного не-совсем-фейри.
И в этот момент я, наверное, впервые действительно, отчётливо и отчаянно поняла: отныне мне не осталось других дорог.
Всё, что случилось с того момента, как Том снял меня с седла подле террасы Грейфилда, помнилось мне урывками.
Вот мы в экипаже с родителями и Бланш едем в Хэйл. На поворотах можно увидеть вереницу экипажей гостей, следующих за нашим. Сестра в волнении трещит о чём-то без остановки; отец, чуя неладное, держит меня за руку, пытаясь поддержать, но я не чувствую прикосновений.
Вот мы в храме. Небольшой зал полон народа, но под стрельчатыми сводами царит тишина: все смотрят, как мы идём к алтарю по проходу, оставленному гостями, собравшимися у стен. Христиане заставляют свои церкви скамьями, чтобы не устать во время скучных проповедей, которые читают их священники — в Ландэне мы как-то послушали одну, из любопытства зайдя в католический храм. Наши храмы совсем другие, и нам не нужно каждую неделю выслушивать пространные речи жрецов, чтобы помнить о божественных законах. Там, куда нас с Бланш чинно ведёт отец — по дочери под каждую руку, — на небольшом возвышении золотится статуя Великой Богини. Перед ней на мраморном алтаре курятся благовония и ждёт ритуальная чаша с хмельным мёдом. Застыв подле алтаря, за нашим приближением следят Том, Джон и три жреца; сбоку, из полукруглых ниш в стенах, за нами серебряными глазами наблюдают другие боги — добрый Дагда и лучезарный Луг, милосердная Бригита и кроткая Садб. У ног их мерцают и оплывают вересковые свечи, и длинный зал — он был бы почти пустым, если б не гости — полон радужного света, льющегося сквозь витражи, запечатлевшие в разноцветных стёклах деяния богов. Здесь и победа над Фир Болг,
[32] чьи тяжёлые копья уступили лёгким и острым копьям Дану и её детей, и битва с фоморами, и становление Донна, Повелителя Тьмы, предводителем Дикой Охоты… За годы посещений храма я запомнила все картинки наизусть, но теперь отчаянно цепляюсь за них взглядом: мыслями о них, проповедях и христианах отвлекаясь от того, что мне сейчас предстоит. От того, что мне опять придётся лгать и клясться в том, в чём я не имею никакого права клясться. Пусть я не буду первой и последней — сколькие девушки клялись любить тех, за кого выходили по расчёту, и сколькие изменяли, поклявшись хранить верность, — это нисколько не умаляет моей вины.
Вот Том держит мои руки в своих, и один из жрецов обвязывает их золотым шнуром вокруг запястий, движением шёлковой кисточки на конце выписывая знак бесконечности. Другой проделывает то же с Джоном и Бланш, пока третий, высоко держа в руках чашу, возносит молитву богам. Потом эту самую чашу уже подносят к моим губам, и сладкий мёд кажется мне безвкусным; затем я понимаю, что шнура больше нет, зато в правую руку мне вкладывают кольцо — то, что предстоит надеть на палец мужу, — и сквозь пелену в моих ушах пробиваются слова, которые я так боялась услышать.
— …Согласен ли ты, Томас Кеннет Рудольф Дарнелл Чейнз, взять эту женщину в свои законные жёны? Обещаешь ли перед ликами богов хранить верность ей и любить её больше, чем самоё себя? Клянёшься ли быть с ней в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас? Хочешь ли, чтобы она покоилась подле твоих родных?
— Да.
Ответ Тома звучит тихо, но не заставляет долго ждать. Кольцо, которое он держит в руке, мягко скользит по моему пальцу, чтобы занять своё место на нижней фаланге. Миг я смотрю на драгоценность, теперь украшающую мою левую ладонь: кладдахское
[33] кольцо, традиционное для обручения. Две крошечные золотые руки — знак доверия и дружбы, бриллиантовое сердце — любви, венчающая его корона из белого золота — верности.
