В студии в Баттерси, где мы разговариваем, до сих пор ощущается постоянное присутствие Доры, матери Вивьен. Я знаю ее, правда только по рассказам друзей, семьи и Вивьен, и восхищаюсь ею. Конечно, один из ключей к пониманию человека – понять его мать. Вот, например, бродит маленькая собачка Доры, Джеки, она уже совсем старая. Дора умерла в 2008 году, и с тех пор ее собака живет то у Вивьен, то у ее сына Бена. О Доре постоянно помнят еще и потому, что Вивьен, теперь тоже мать и бабушка, все больше на нее похожа: об этом мне сказали и сыновья Вивьен, Бен Вествуд и Джо Корр, и брат Вивьен Гордон Суайр. Похоже, Дора Суайр и Вивьен Вествуд обе дерзко отвергли конформизм и вошли в пожилой возраст, не злясь на свое угасание, а просто его не замечая.
Объявление Доры Суайр о рождении дочери
«Моя мать Дора Болл родилась в деревне Тинтуисл в Дербишире. В семье было пятеро детей, она была второй по старшинству. Ее отец, мой дед, похоже, был несчастным и разочарованным мужчиной. Он ушел из школы в 14 лет и устроился прядильщиком на хлопковую фабрику. Дед был очень умен и дети его тоже, но он вел себя как тиран: однажды на глазах у мамы и Беатрис он в приступе ярости вышиб у кота мозги – у него был жуткий нрав. Несмотря на все его недостатки, мой дед был грамотным человеком и всегда много читал. В 1928 году Дора ушла из школы и в итоге устроилась на фабрику ткачихой. Может, из-за этого Доре всегда хотелось для своих детей самого лучшего – чтобы они добились всего, получив образование.
Моя мама Дора и папа Гордон были очень счастливы вместе всю свою жизнь. По крайней мере, нам, детям, так казалось. Он был такой же сильной личностью, как моя мать, а еще он был очень амбициозным и предприимчивым. Помню, он хотел переехать в Канаду или Австралию. А мама настояла, чтобы они остались жить рядом с ее матерью. Я так гордилась своим отцом, он был очень красивым мужчиной. Родители познакомились на танцах, и умер мой отец, когда ему было чуть за семьдесят, тоже на танцах. Потом мама говорила, что, если бы они не станцевали тогда шотландский «гей-гордонс», он до сих пор был бы с нами. У меня было просто великолепное детство. Идиллическое. Я родилась в сельской местности, родители у меня были чудесные, они все для нас делали, для меня, для Ольги и Гордона. А еще мой отец много интересного знал о природе. И был неплохим спортсменом и отличным танцором, очень общительным человеком, пользовавшимся большой популярностью. Самый лучший отец в мире! Родители подарили нам волшебное детство. Мы жили в Миллбруке у дороги, в полумиле от Холлингворта и в миле от Тинтуисла, в одном из каменных коттеджей. У нас были родственники в обеих деревнях, совсем неподалеку, и они часто заходили к нам в гости, и каждый раз мы ощущали это как особое событие, оттого что наш дом и семья, включая меня, должно быть, особенные, – по крайней мере, так мне казалось!
Вот такая семья. Мы на самом деле проводили много времени в деревне, навещали друг друга, вместе гуляли, ходили в Тинтуисл и Холлингворт и обратно. Очень приятно отправиться на прогулку и по дороге зайти к родственникам, выпить с ними чаю. Чаще всего мы навещали тетю Этель – она была состоятельнее других, – а потом шли домой. Наши выходные так и проходили. Я очень любила своих тетушек и дядюшек. Одно из моих первых воспоминаний: я слушаю их разговоры, впитывая все, потрясенная тем, как они по-родственному похожи и насколько они при этом разные. Тетушку Беатрис ругали больше всего, потому что она ко всем придиралась и отличалась упрямством. Но у нее было доброе сердце, и я любила ее, как и остальных, и восхищалась ими. Для них я была и навсегда осталась «их Вивьен».
Почти всю стену нашей крошечной гостиной занимала угольная печь, переделанная из почерневшей металлической кухонной плиты. К ней обычно придвигали небольшой диванчик и стулья, и моя мама часами пела для нас, она очень любила петь, любила романтическую поэзию – Вордсворта и Вальтера Скотта. По вечерам она читала нам сказки братьев Гримм. Мы были окружены любовью. О войне я знала мало, разве что о карточной системе. Для меня это означало, что существовали вещи и сокровища, которых быть у нас не могло, я о них только знала. Например, не было бумажных украшений на Рождество, и нам приходилось украшать елку хромированными крышечками от банок с солью и перцем. Самым дорогим моим сокровищем был спичечный коробок, в котором лежали осколочки стекла: это чем-то напоминало пудреницу моей подруги, украшенную искусственными драгоценными камушками и жемчужинками. А еще я мечтала о павлиньем пере, правда, оно казалось такой экзотикой, что я даже не смела надеяться его получить.
Непременными блюдами на праздниках были желе и бланманже
[3], и у меня эти холодные десерты и сотни кусочков из них, украшающих пирог, почему-то ассоциируются с детским счастьем. А еще с ним ассоциируются стены гостиной, окрашенные клеевой краской, которую мой отец сделал похожей на обои, нанеся зеленую краску при помощи скомканного кусочка ткани. Мама каждый год непременно устраивала праздник в честь дня рождения каждого из детей – начиная с года, – и мы всегда летом отдыхали на море. Помню, когда нам в школе задали написать сочинение «Моя биография», мама настояла, чтобы это было упомянуто прямо во вступлении!
Мне нравился наш дом в Миллбрук-Коттеджес – нравились сами камни. Все было из камня. Стены были толщиной аж 18 дюймов
[4], и я могла играть в оконной нише. И я любила понарошку опрокидываться – делать на стене стойку на руках и переваливаться на другую сторону. Пол, на котором мы играли в стеклянные шарики, был украшен каменными флагами; у нас была каменная кладовая, каменная раковина и каменный бак для белья с цинковой полусферой внутри. Когда мои родители вставали по утрам, я забиралась в их кровать и долго читала до тех пор, пока мама не звала меня, попросив Ольгу не таскать мне больше еду и питье. Тогда я перемещалась на диванчик в гостиной, а мама говорила мне: «Убери с дороги ноги» – и подметала. Она очень гордилась нашим домом. А пока я читала, она говорила: «Вот она, наша Вивьен, в своей стихии». А Ольге она говорила: «Можно ее там и оставить, нашу Вивьен, в ее стихии». И мама была права, так и было.
Мама всегда это говорила, правда без одобрения. Но я до сих пор употребляю ее выражение, когда лежу в кровати, не тороплюсь по делам и могу почитать. Чтение для меня – великая роскошь, и всегда ею было. В итоге маме удавалось выдворить меня из дома, чему я всегда радовалась. Я весь день проводила на улице. Разбивала маленькие садики – миниатюрные сады из мха для лесных фей. Я не любила зубрить, зато обожала прыгать через веревочку. Это великолепное занятие. Особенно если прыгать через две веревки сразу. Лучше не придумаешь».
Брат Вивьен, Гордон, который младше ее на пять лет, соглашается: «Нам давали очень много свободы. Никто никогда не говорил нам, к которому часу мы должны быть дома. Мы сами возвращались домой, когда темнело, наигравшись в полях с друзьями. Мама считала так: нужно побольше свежего воздуха и фруктов и поменьше книг. Мама думала, что Вивьен слишком много читает и это плохо на ней сказывается. Так что, когда Вивьен было восемь или девять лет, она заставила ее выбросить все библиотечные карточки. Мама даже заплатила Вивьен за это: дала целых пять шиллингов, а это было ровно в пять раз больше, чем мы получали в неделю на карманные расходы. И вот какая у нас Вивьен: она взяла деньги – сумма была немаленькая! – и продолжила брать книги в библиотеке, одалживая карточки у друзей!»
